Положение о «содержательных ограничениях» является наиважнейшим. В чем его суть? Подумайте о силе трения – это идеальный пример содержательного ограничения. Как бы мы ни старались, от трения невозможно избавиться – и оно тормозит, но, с другой стороны, не будь трения, не было бы и движения. По этой формуле являет себя всякое содержательное ограничение – то, что не может быть устранено, будучи потому ограничением и одновременно средством.

Все наше с вами существование – это жизнь, обеспеченная и лимитированная содержательными ограничениями, причем жизнь в самом широком понимании смысла этого слова. Кажется парадоксальным, но если бы я не встречал препятствий (содержательных ограничений), то я бы и не двигался. Причем необходимость двигаться – это тоже содержательное ограничение. Куда ни кинь – мы в плену и под защитой содержательных ограничений…

Мой психический аппарат – это, как нетрудно догадаться, тоже содержательное ограничение. Я воспринимаю мир так, как это дозволяет мне мой психический аппарат (т. е. во времени, пространстве, модальности, интенсивности), и я не могу воспринимать его иначе – это содержательное ограничение, которое повергает меня в гносеологическую тоску, однако же без этого ограничения я бы и вовсе не мог ничего воспринимать.

Мои желания (берем их как условную «часть» моего психического аппарата) – это тоже содержательное ограничение. Избавься я от желаний, я бы избавился и от страданий – мечта блаженного идиота! Однако в этом случае я бы вряд ли вообще мог что-либо испытывать, я бы превратился в бессмысленный безответный кусок материи. Что ж, я вынужден постоянно, мучительно согласовывать свои желания с возможностями среды, я вынужден страдать, однако я могу жить.

Наконец, собственно механизмы моего психического аппарата – это все те же содержательные ограничения. Я детерминирован инстинктом самосохранения (его индивидуальной, групповой и видовой составляющими), я все облекаю в стереотипы, которые актуализируются друг за другом по принципу доминанты, каждая из которых представлена психическими состояниями и обозначениями (названиями) этих психических состояний. Игра этих сил создает меня, и я потому являюсь собственным содержательным ограничением.

Все это настолько очевидно, что этого в действительности никто не замечает. Более того, мы выгибаем колесом грудь и задираем голову, утверждая бессмысленность: содержательное ограничение может быть преодолено, нужно только захотеть. Мы-то, пожалуй, и можем захотеть, да вот нельзя заставить содержательное ограничение соответствовать наших хотениям, нельзя заставить хотеть содержательное ограничение.

Содержательное ограничение не терпит подобного к себе отношения, игнорируя его или хотя бы просто не отдавая ему должное, мы впадаем в допущения, которые становятся краеугольным камнем наших ошибочных суждений и действий. Нам бы следовало не отбрыкиваться, подобно строптивой кобыле, от содержательных ограничений, а, напротив, рачительно их учитывать, изучать, холить и лелеять. Зачем? Это очень просто: когда я знаю, что имею дело с содержательным ограничением, которое не может быть преодолено, я не трачу сил на его преодоление. Вместе с тем, зная содержательные ограничения, я знаю и то, что я могу предпринять, двигаясь между зазорами, образуемыми в структуре содержательных ограничений, опираясь на обнаруженные мною содержательные ограничения как на подножки, пользуясь ими как альпинистской страховкой.

Кому-то, возможно, все это кажется проповедью пессимизма. Что ж, подобному мыслителю я могу лишь посочувствовать. В социальной жизни главным содержательным ограничением является желание (или нежелание) другого (Другого), все наши отношения – это отношения с этими желаниями (или нежеланиями) других, которыми они нам, собственно, и являются. Желание (или нежелание) Другого – это то, что не может быть изменено (вменено, создано, подтасовано), он или хочет, или не хочет. Всякий, кто считает себя Господом Богом, способным повлиять на желания (или нежелания) Другого (а таких «божеств», к сожалению, среди нас большинство), обрекает себя этим собственным заблуждением на абсолютное одиночество.

Мы должны правильно понять идеологию понятия «содержательное ограничение» – это не ограничение наших возможностей, это способ увидеть лежащие перед нами возможности, которые пролегают как раз меж этих рифов, а потому так их можно увидеть.

Диалектика, по крайней мере та диалектика, которая досталась нам от «нового времени», когда идея о «диалоге» была подменена идеей о том, что все в своем развитии приходит к собственному – «диалектическому» – отрицанию (это и есть «последняя» диалектика), есть лучшая иллюстрация той блистательной профанации, на которую способно наше с вами мышление. Отказ от этой диалектики был бы в этой связи очевидным свидетельством просветления нашего рассудка или же, на худой конец, хотя бы демонстрацией нашей готовности к этому просветлению.

Диалектическая идея порождена отсутствием понимания всего перечня действующих в системе сил, а также полным непониманием того, что такое сущность процесса. Все, что мы наблюдаем или можем наблюдать в качестве процессов, – не истинные эти процессы, каковы они в действительности, т. е. в не доступной нам реальности. Мы видим процессы лишь овеществленными, обретшими содержательную форму, исказившимися в этой форме, представшими в ней, чтобы стать «смертными», а следовательно, мы не видим самих этих процессов. Более того, мы видим, как содержание этого процесса сходится в схватке не с другими процессами, а с содержательными воплощениями этих – других – процессов. Сами же процессы не находятся и не могут находиться в конфликте, ибо они не содержательны, а несодержательность не знает ни ограничений, ни препятствий, ни противопоставлений, ни требований, что само по себе делает «конфликт» между ними невозможным.

Любой процесс перерождается – это истинная правда; в этом случае, условно говоря, не выводя на свет юродствующую здесь языковую игру, диалектика не врет. Но происходит это перерождение процесса не потому, что в самом этом – любом – процессе заложена некая генетическая ошибка, как убеждает нас диалектика. Ничуть не бывало! Гибнут с течением времени не эти подлинные процессы сами по себе, а гибнет (отмирает, редуцируется, рассасывается) их содержательная оболочка. Сам процесс, «проживший» эту свою жизнь в этой своей «реинкарнации», лишь переродился, а не исчез; его существо прошло данный свой очередной пассаж в содержательности, напитавшись от произошедшего и посредством этого изменившись (в том смысле, в котором может «измениться» несодержательное).

Содержательность существует во времени, пространстве, модальности и интенсивности (содержательное ограничение, накладываемое нашим психическим аппаратом), именно поэтому нам может казаться, что процесс «был» или «не был», «родился» или «умер», находится «на пике» или «в упадке», «силен» или «слаб», «хорош» или «плох» и т. п. На самом деле ничего этого здесь нет, что очевидно, дай мы себе труд вылущить соответствующее, упомянутое содержательное ограничение, расцени мы его, как и положено. Процессы, не имеющие «начала», «текут» не «прекращаясь», их «изменение» – это «изменение» их сущности, которое не может быть понято как «изменение» (в привычном понимании этого слова), поскольку здесь, в их подлинной несодержательной обители, нет качества.

Образно выражаясь, все, что мы видим, – это лишь игра волн на поверхности мирового океана, и смехотворной оказывается попытка отождествить их движение с динамикой существования всего и самого океана как единой системы. Апологеты диалектики подобны нашим далеким предкам, полагавшим, что Солнце крутится вокруг Земли просто «потому», что так кажется. Конечно, все их выводы нелепы, несуразны, зачастую откровенно абсурдны, но ведь у авторов этих выводов всегда есть возможность сослаться на некую, никому не ведомую и никем не понятую «диалектичность»… Содержание дает повод для языковых игр, ибо оно и есть по большей части язык (в витгенштейновском его понимании).