— Добавки хочешь? — перебила я. Честно говоря, мне стало немного страшно.

Слава споткнулся на полуслове, посмотрел в пустую тарелку и ответил тоном ниже:

— Спасибо. Нет.

— Чай, кофе? — предложила я.

Слава вздохнул. Хрустнул пальцами и сказал обычным спокойным голосом:

— Извини. Я увлекся.

— Ничего страшного. Только не горячись так, — попросила я.

Гость криво усмехнулся и повторил:

— Ненавижу непрофессионализм. Больше всего на свете.

— Я не знала, что ты так хорошо разбираешься в искусстве, — почтительно сказала я, наливая Славе чай.

— Не так уж и хорошо. Я дилетант.

— Ничего себе дилетант! Это Бэлза по сравнению с тобой дилетант!

— Слава, а что ты говорил о современном оперном спектакле? Что-то про музыку и действие, — заинтересовалась я.

— А-а-а... Понимаешь, это очень давний спор. Как ты думаешь, что главней в опере: музыка или сюжет?

Я растерялась.

— Понятия не имею... Наверное все-таки музыка, раз это оперный театр.

Слава пожал плечами.

— Тебе интересно будет смотреть спектакль, в котором персонажи будут просто выходить к краю сцены, становиться в удобную для пения позу и добросовестно озвучивать свою партию?

Я почесала бровь.

— Не знаю... Наверное, нет.

Слава торжествующе щелкнул пальцами у меня под носом.

— Вот то-то и оно! Еще Глюк... Знаешь такого композитора? — спросил он.

— Знаю, — соврала я.

— Так вот, еще Глюк в восемнадцатом веке отстаивал принцип первенства драматического действия. Музыка — это просто дополнительный элемент спектакля. Главное — действие. Зрелище.

— Странно, что композитор поставил музыку на второе место, — заметила я.

— Он был умным человеком, — нетерпеливо ответил Слава. — Вот, того времени спор и не угасает. Что главнее: музыка или сюжет? И разные оперные режиссеры решали этот вопрос по-разному. Борис Покровский, например, разделяет точку зрения Глюка. То есть спектакль — прежде всего. Его должно быть интересно смотреть, а музыка просто дополнительный эмоциональный элемент этого спектакля. Есть режиссеры, которые считают наоборот... В общем...

И Слава развел руками.

— Театр! Театр...

— Понятно, — ответила я, сгорая от стыда. Какая же я малограмотная! — А где ты все это узнал?

— Дома, — ответил Слава рассеянно. — Родители очень любили оперу. У нас в Киеве был отличный оперный театр.

— А кто твои родители по профессии?

Слава немного помолчал.

— Врачи, — наконец ответил он. — Отличные профессионалы, между прочим. И меня учили прежде всего быть профессионалом, неважно, в какой области.

Он встал из-за стола и подвел итог:

— Борщ потрясающий. Спасибо. Накормила, напоила... Если еще искупаться позволишь — умру счастливым.

— Не умирай! — попросила я. — Живи как можно дольше. Заодно и меня, темную, чему-нибудь научишь.

— А ты темная? — удивился Слава.

Я вспомнила наш разговор о музыкальном театре и мрачно резюмировала:

— Темная. Как лес.

— Что ж, дело поправимое, — оптимистично заметил гость.

— Надеюсь, — со вздохом ответила я.

Я очень стыдилась своего невежества.

На следующий день я проснулась непозволительно рано: в пять утра.

Некоторое время лежала неподвижно и пыталась разобраться в сложных ощущениях, владевших мной со вчерашнего вечера.

Во-первых, меня одолевал стыд. Конечно, мои родители тоже ходили в театр и иногда брали меня с собой, но это развлечение меня не увлекло. Сама не знаю почему. Наверное, была слишком маленькой.

С другой стороны, в нынешнем сознательном возрасте, я театр тоже не посещаю. Ни драматический, ни музыкальный. Почему?

«Потому, что лень,» — созналась я сама себе беспощадно. Лень приподнимать задницу и ехать за билетом, лень добираться на перекладных до театра, лень поздно возвращаться домой... Лень!

Отвращение к себе, охватившее меня, было настолько сильным, что почти вытеснило второе сильное потрясение вчерашнего дня.

Оказывается, Алик Верховский, он же высокий мужчина, обещавший свернуть мне шею, работал в Архивном институте. И проходил там под кличкой «Цербер».

Очень подходящая кличка.

Я закинула руки за голову и задумалась.

Скорее всего, Казицкий звонил в институт именно Верховскому. Юля говорит, что они были приятелями. Возможно, что именно Казицкий попросил Верховского вытащить из архивов документы, касающиеся его прадеда.

Зачем?

А бог его знает!

Нужно узнать у Олега Витальевича, нашли ли в доме Казицкого копии этих документов. Хотя, нет. Он мне ничего не скажет.

Я откинула плед и села на диване. Спать не хотелось, я чувствовала себя злой и бодрой.

«Ничего! — пообещала я себе. — Прочитаю все бумажки, которые мне дала моя новая тетушка Оля и разберусь. И в театр я еще успею сходить, какие мои годы? Все впереди!»

Успокоив себя таким образом, я приободрилась, сунула босые ноги в тапки и отправилась в ванную. Потихоньку умылась, чтобы не разбудить папочку. Вышла из ванной, не поленилась сварить себе кофе, перелила его из турки в маленькую чашечку и пошла работать.

Поставила кофе на журнальный столик и достала из-под дивана спрятанные туда документы. Подумала, подошла к секретеру и запаслась бумагой с карандашом. Что-то мне подсказывало, что такой ворох информации придется систематизировать и конспектировать.

Для начала я составила опись всех документов. Помечала каждый лист номером, потом переносила в свой конспект номер документа, его краткое содержание и датировку. Ситуацию осложняло то, что среди документов было множество личных писем, написанных на польском и украинском языках. Правда, к ним прилагались отпечатанные переводы, но нужно было еще сообразить, каким документам они соответствуют... В общем, через три часа я с трудом закончила составлять оглавление бумаг. Голова моя раскалывалась от обилия информации. Я решила передохнуть.

Проведала папочку, накормила его завтраком и предложила пойти погулять. Получила привычный отказ, налила себе еще кофе и удалилась назад, в комнату.

И принялась за чтение.

Чтобы не утомлять вас, скажу лишь, что на это у меня ушел весь день. Последнюю бумажку я изучила, держа пальцами верхние веки, чтобы не закрывались утомленные глаза. Дочитала, сложила все в стопку, упала на диван и немедленно отключилась.

Давненько мои мозги не получали такой нагрузки.

Утром я проснулась с нетерпеливым предвкушением предстоящей работы. Умылась, привела себя в порядок, накормила папочку и зарылась в документы. Удивительное дело! Все отдельные листочки вдруг превратились в осколки мозаики, которые сами по себе не дают представления о картине в целом, но, будучи собранными вместе, складываются в ясный, понятный глазу узор.

Итак, что у меня получилось.

Ян Казицкий, прадед моего покойного соседа, родился вовсе не в Польше, а на Украине, в местечке под названием Верховня.

Его отцом был перекупщик зерна, сновавший между Верховней и Волынью в поисках выгодных сделок.

Ян Казицкий стал в семье поздним ребенком. Он родился в 1850 году, когда его отцу было уже за пятьдесят, а матери больше сорока лет. Всего в семье было восемь детей: пятеро сыновей и три дочери.

Говорят, что поздние дети рождаются талантливыми. В случае с Яном Казицким эта поговорка себя оправдала. Таких людей американцы называют «self made man», то есть «человек, который сделал себя сам».

Судя по всему, отец Яна не был богатым человеком. К тому же ему приходилось кормить большую семью. В 1860 году он пристроил младшего сына подмастерьем к дальнему родственнику, Ладисласу Ржевусскому, державшему в Киеве небольшую ювелирную мастерскую. И Ян уверенно пошел в гору.

Документ 1870 года сообщал, что Ян Казицкий становится младшим компаньоном своего наставника и получает пятьдесят процентов чистой прибыли. Неплохо для двадцатилетнего юноши.

Брачное свидетельство, помеченное 1875 годом, гласило, что девица Северина Ржевусская вступила в законный брак с Яном-Владиславом Казицким с благословения и одобрения родителей обоих сторон. Документ был написан пышным витиеватым слогом и немного рассмешил меня, человека другого века, привыкшего к высушенному языку официального жанра. По условиям брачного контракта (они, оказывается, были распространены уже в те времена), Ян-Владислав Казицкий получил в приданое все дело своего наставника, а также десять тысяч рублей серебром. Не считая недвижимости в виде дома.