Мы не будем касаться частностей этих «приемов»[1050]; они были бы уместны в политическом трактате, для нас же не особенно интересны, потому что под буквой теорий мы отыскиваем прежде всего проникающий их дух. Для нас достаточно отметить, что «разумное правительство» или, по выражению Траси, «демократия просвещенного разума»[1051], есть представительный режим, «сообразный с природой» в том смысле, что он «предоставляет ей воздействовать» и дает свободу «всем наклонностям, за исключением порочных, и всем занятиям, не нарушающим нормального порядка»[1052]. Это правительство обеспечивает свободу политическую, индивидуальную и свободу печати, гарантируя их судом присяжных, «по крайней мере, против уголовных преступлений». Уважение к индивидуальной свободе предполагает повиновение законам; а законы представляют собою правила, соблюдение которых предписано нам властью, имеющей в наших глазах право на это[1053]. Общество вольно создавать законы по своему желанию; однако, если мы желаем своего счастья, положительные законы должны быть «сообразными с нашей природой»[1054]. Траси не говорит: сообразными с естественным правом. Он не знает такого права, и когда ему приходится говорить «об основной справедливости, о коренной несправедливости», под этим всегда нужно понимать потребности нашей природы или то, что противно ей[1055].

В этом недостаток индивидуализма Траси. Этот поклонник «разума» не доверяет ему настолько, чтобы положить его в основу прав индивидуума. Когда дело идет о деталях конституционной организации, мысль Траси ясна, точна и богата; наоборот, она становится бедной и расплывчатой, когда дело доходит до принципов. Чисто представительный режим обеспечит свободу, а вместе с тем он обеспечит справедливость и поведет к «равенству»[1056]. Каким образом, какими средствами, в какой мере и ценою каких жертв для индивидуальной свободы? Траси не выясняет этого, и нетрудно понять, почему: без помощи одного из тех метафизических понятий, которые он осуждал с самого начала, он не мог бы сделать этого и поставить вне спора индивидуальную свободу.

Опыт о гарантиях личности Дону, несомненно, принадлежит к числу книг, в которых требование вольностей, необходимых человеку и гражданину, выражено наиболее сильно и решительно[1057]. В этом наскоро написанном произведении чувствуется усталость от революционного беспорядка, отвращение к произволу цезаризма и недоверие к реакции.

Подобно Траси, Дону находится под влиянием идеологии и эмпиризма XVIII века. Поэтому в его книге нет ни метафизики, ни умозрений по поводу происхождения или цели человеческого общества, ни умозрений относительно наилучших форм правления. Последние делятся для Дону, как и для Траси, на два разряда, смотря по тому, обеспечивают они или отвергают гарантии личности. Политическая проблема ставится у него очень просто. Раз государственная власть признана необходимой, и могут быть обстоятельства, при которых она предписывает свою волю, налагая с общего согласия «руку на личность и собственность»[1058], то каким же образом помешать ей стать агрессивной? Короче, какие учреждения пригодны для наиболее действительной охраны граждан от «посягательств» государственной власти[1059]?

Верный своим общим идеологическим воззрениям, Дону решает эту проблему, не прибегая ни к разуму, ни к опыту. Он ограничивается анализом понятий. Что заключают в себе слова: личная свобода, гарантии личности, если их анализировать? Они заключают в себе «все реальные интересы» граждан, а именно: свободу личности, неприкосновенность личности, развитие частной промышленности, независимость в частных делах[1060]. Поэтому Дону требует: неограниченной свободы устного и письменного слова, печати и совести; суда присяжных, несменяемости судей, ежегодного вотирования налогов, провинциальных собраний, правильно и периодически избираемых представителей, ответственности чиновников за всякое нарушение ими положительных законов[1061].

До сих пор Дону говорит вообще, без отношения к известной эпохе или стране. Когда же он переходит к изысканию наилучших средств для обеспечения ненарушимости гарантий личности там, где они были в пренебрежении, мысль его, напротив, занята родиной в современную ему эпоху.

Но он не питает ни доверия Монтескье и его учеников к политической свободе, которая, по его мнению, является не целью, а только средством[1062], ни доверия Дестю де Траси к конституции Соединенных Штатов Америки. Ни консервативный сенат, ни равновесие властей здесь ни к чему. Гарантии личности ненарушимы, когда они пользуются уважением в течение долгого времени. А средством для достижения такого долговременного уважения служит «хороший выбор» представителей[1063]. Впрочем, законодательная инициатива для последних не обязательна. Главная, «быть может, единственная» функция их состоит в рассмотрении представляемых им законопроектов, «которые относятся к индивидуальным гарантиям»[1064]. Власть сохраняет, таким образом, широкие полномочия. Дону не думает, чтобы ее деятельность обязательно приносила вред. Он даже находит власть полезной и остерегается покушаться на нее[1065].

Невозможно, по-видимому, более сузить и ограничить требования либерализма, представить их в такой форме, которая возбуждала бы еще менее возражений и трудностей, внести более позитивный дух в затронутые вопросы и еще полнее изолировать их от чисто политических и чисто философских проблем, с которыми они связаны. Попытка Дону скорее любопытна, чем доказательна, потому что оставляет здание совсем без фундамента.

Когда читаешь Рассуждения о французской революции[1066] после де Местра и де Бональда, поражаешься не столько тому, что говорит автор, сколько тому, о чем он умалчивает. Но не следует забывать, что эта книга совсем не труд ученого, хотя она и оказала значительное влияние и точно воспроизвела, каким образом либералы эпохи Реставрации[1067] понимали и толковали французскую революцию. Было бы совершенно несправедливо требовать от нее точности, о которой автор и не заботился.

Г-жа де Сталь не говорит о происхождении обществ; о возникновении верховной власти она говорит вскользь для опровержения идеи народного верховенства[1068]. Она не заботится о критике философской мысли XVIII века и революции. Как верная ученица Монтескье, г-жа де Сталь прямо ставит вопрос об организации государственных властей[1069]. Как нужно распределить власти, чтобы граждане были свободными?

На этот вопрос есть готовый ответ. Англия уже давно обладает учреждениями, наиболее благоприятствующими развитию свободы. Пусть Франция последует ее примеру. Для этого ей достаточно будет возвратиться к духу Конституанты, который тождественен с духом Хартии. Конституционная монархия была бы возможна в 1791 году, если бы не эмиграция[1070]. После падения Империи она снова стала возможной, и необходимо держаться за это, как наилучшее из решений[1071]. Такова господствующая идея в книге г-жи де Сталь. В этой книге Реставрация ставится в связь с первыми годами революции, а весь промежуточный период рассматривается как совершенно пустое место. Или, вернее, этот промежуточный период имеет значение в том смысле, что под влиянием ненависти, с одной стороны, к деспотизму и произволу, а с другой – к тенденции новых демократических обществ заставлять индивидуума жертвовать своим счастьем возросла и ожила любовь г-жи де Сталь к политической свободе и к тем учреждениям, которые кажутся ей наиболее способными гарантировать эту свободу Правильно отмечено, что самое слово «государство» означает в глазах г-жи де Сталь что-то «жестокое и тираническое» и очень редко встречается в ее произведениях[1072].