Гофман посмотрел в ту сторону, откуда доносился голос, и увидел маленькую старушку, дергавшую его за воротник сюртука.

Это была билетерша, которая, не зная намерений молодого человека, не хотела покидать зал, не выпроводив его.

Впрочем, пробудившись ото сна, Гофман не пытался сопротивляться. Он встал, тяжело вздохнув, и прошептал: «Арсена».

– Ах, да! Арсена, – повторила старушка. – Вы тоже влюблены в нее, как и все, молодой человек. Это большая потеря для Оперы, а особенно для нас, билетерш.

– Для вас? – переспросил Гофман, обрадовавшись в душе тому, что встретил хоть кого-то, с кем можно было поговорить о танцовщице. – Но почему? Что изменилось для вас с уходом Арсены?

– О, я вам объясню, это легко понять. На всех представлениях с ее участием зал был переполнен. Тогда начинали просить скамейки, стулья и табуреты, а в Опере за все платят деньги. Дополнительные сидячие места приносили нам маленький доход. Я говорю маленький, – прибавила старуха с хитрой улыбкой, – потому что, как вы сами понимаете, был и большой.

– Большой доход?

– Да. – И старушка подмигнула Гофману.

– А откуда же он брался?

– Его приносили те, кто пытался что-нибудь разузнать о ней, кто желал заполучить ее адрес или передать записку. Вы понимаете, что все это стоило денег: за рассказ о ней была одна цена, за ее адрес – другая, за письмецо – третья. Да, хорошие были времена! – И старушка вздохнула так же тяжело, как и Гофман в начале пересказанного нами разговора.

– Прежде вы брали на себя труд, – воскликнул юноша, – рассказывать любопытным разные подробности о ее жизни, называли ее адрес и передавали ей записки! Не сделаете ли вы то же самое и для меня?

– Увы, молодой человек, подробности, которые я могу сообщить вам теперь, будут для вас бесполезны. Никто не знает, где живет Арсена, и записка, которую вы для нее передадите, пропадет. Если вам угодно будет написать другой актрисе – госпоже Вестрис, мадемуазель Биготтини, мадемуазель…

– Благодарю вас, благодарю, я хотел знать только об одной мадемуазель Арсене.

Потом юноша вынул монету из кармана и дал ее старухе.

– Вот, – сказал он, – это за то, что ты потрудилась меня разбудить.

И, простившись с билетершей, он медленно побрел по бульвару, намереваясь идти той же дорогой, по которой шел позавчера, ведь его недавнее воодушевление, указавшее ему дорогу к Опере, иссякло. Душу его переполняли теперь совсем другие чувства, не те, что прежде, и это отражалось даже в его походке. В тот, другой, вечер он шел как человек, перед которым мелькнула надежда. И он погнался за ней, не задумываясь о том, что Бог даровал ей сильные и длинные крылья, для того чтобы смертные никогда не смогли ее настигнуть. Он бежал тогда с раскрытым ртом, из которого вырывалось жаркое дыхание, и распростертыми объятиями. На этот раз, напротив, походка его была медлительна, как у человека, напрасно кого-то преследовавшего и потерявшего его из виду, губы его были сжаты, лицо мрачно, руки безвольно повисли. В тот вечер он за пять минут добрался от площади Сен-Мартен до Монмартра, теперь же он преодолевал это расстояние более часа. Еще час юноша потратил на то, чтобы от Монмартра добраться до своей гостиницы. Он с головой ушел в свою печаль, и ему было все равно, вернется он домой рано или поздно, да и вернется ли вообще.

Говорят, что особое божество покровительствует пьяницам и влюбленным. Вероятно, оно благоволило и Гофману: ему на пути не встретился дозор, и он без всяких затруднений отыскал свою гостиницу. Молодой человек, к величайшему неудовольствию его хозяйки, вошел в комнату в половине второго ночи.

Однако посреди всего этого мрака в воображении Гофмана светилось маленькое золотистое пятнышко, подобно блуждающему огоньку в ночи. Доктор говорил ему, если, конечно, только этот доктор вообще существовал, а не являлся плодом его фантазии, что контракт Арсены с театром разорвал ее любовник. Он приревновал ее к молодому человеку, сидевшему в зале, на которого танцовщица бросала слишком нежные взгляды. Этот доктор прибавил еще, что ревность тирана достигла апогея, когда тот самый молодой человек, притаившись у дверей, ждал выхода актеров, когда он побежал, как сумасшедший, за ее каретой. А ведь этим молодым человеком, на которого Арсена так нежно смотрела, был сам Гофман. И за каретой бежал тоже он. Из всего этого выходило, что Арсена жестоко расплачивалась за его удовольствие, страдала из-за того, что заметила его. Да, он занял место в жизни прекрасной актрисы, конечно, он получил его через немалые огорчения, но все-таки получил – это главное. Теперь ему оставалось суметь удержать его за собой. Но каким образом? Какая ниточка свяжет его с Арсеной, как он даст ей знать о себе, как расскажет о своей любви к ней? Даже для коренного парижанина отыскать прелестную танцовщицу в этом необъятном городе стало бы непростой задачей. Для Гофмана это было почти невозможно: он прибыл в Париж только три дня назад и еще с трудом находил дорогу домой.

Теодор даже не пытался ее искать. Он понял, что один только случай мог помочь ему. Юноша не переставал следить за афишей Оперы и видел, что «Суд Париса» продолжался, несмотря на отсутствие той, которая куда больше Венеры заслуживала яблоко первенства. С той минуты он решился не ходить больше в Оперу.

Внезапно юношу посетила мысль отправиться в Национальное собрание или к Кордельерам, чтобы найти там Дантона. Молодой человек собирался следить за ним днем и ночью и выяснить, где же он прячет прелестную танцовщицу. Теодор действительно отправился в Национальное собрание, пошел и к Кордельерам, но Дантона там не было. Он там не появлялся уже целую неделю. Утомленный борьбой, не прекращавшейся на протяжении двух лет, побежденный скорее скукой, нежели превосходством, Дантон, по всей видимости, оставил политическое поприще. Говорили, что он живет на загородной вилле, но где именно она находилась, не знал никто. Одни говорили, что в Рюэе, другие – что в Отее.

Дантон был так же неуловим, как и Арсена. Может быть, читатель подумал, что это к лучшему и что отсутствие этой танцовщицы заставило Гофмана вернуться мыслями к Антонии. Но, как ни странно, этого не произошло. Напрасно юноша предпринимал бесконечные усилия, пытаясь думать о бедной дочери дирижера из Мангейма. Всего на минуту сила воли позволяла Теодору сосредоточиться на его давнем воспоминании – кабинете маэстро Готлиба Мурра. Но спустя короткое время партитуры, лежащие на фортепиано и столах, старик, нетерпеливо стучащий ногой, Антония на своем диване – все это бесследно исчезало, уступая место другой сцене, на которой сначала двигались только тени, потом эти тени превращались в тела, а затем эти тела принимали мифологические образы. Все эти герои, нимфы, боги, полубоги потом вдруг пропадали, чтобы дать место богине садов, прелестной Флоре, Арсене, женщине с бархоткой на шее и бриллиантовой пряжкой. В такие минуты Гофман впадал не в задумчивость, а в состояние полного восторга, из которого его могла вывести только действительность: толчки прохожих на улице или громкие крики детворы.

Когда эти мечты, которым Теодор принес себя в жертву, становились невыносимыми, он выходил на улицу и шел вдоль набережной, переходил реку через Новый мост и останавливался только на углу Монетной улицы. Там Гофман нашел кофейню, место сбора самых заядлых курильщиков столицы. Здесь юноша воображал себя посреди какой-нибудь английской харчевни, на голландском вокзале или в шумном зале немецкого трактира. Кроме отъявленных курильщиков, в этом месте никто не мог находиться из-за нестерпимо едкого дыма.

В кофейне Гофман садился за маленький столик, стоявший в самом дальнем углу, просил бутылку пива из пивоварни господина Сантера, отказавшегося в то время от полномочий генерала национальной гвардии Парижа в пользу господина Анрио, и набивал до самого верха несоразмерно большую трубку, уже знакомую нам. За несколько минут юноша окружал себя облаком дыма таким же густым, как и то, которым прекрасная Венера укрывала своего сына Энея всякий раз, когда считала нужным оградить его от злобы врагов.