Но правые осторожничали. Они были категорически против решения социальных вопросов путем существенного перераспределения собственности. Естественно, особую тревогу вызывали эгалитарные проекты левых, предусматривающих ее полную экспроприацию, которая, по их мнению, грозит полной деградацией. Прот. И. Восторгов утверждал, что это будет означать «движение назад, к первобытной дикости».

Защищая неприкосновенность собственности, выступая против ее тотального обобществления, правые больше заботились не о поддержании экономической эффективности или защите юридических прав. Они думали о сохранении «цветущей сложности»— иерархии и многообразия традиционного общества. Экономический эгалитаризм страшил их растворением личности в пучине материальных процессов обобществления, подчиненных слепому господству экономических законов.

Прот. Восторгов сравнивал социалистическое сообщество с большой казармой, где «все уравняется, сотрутся всякие различия, все будет одинаково, и в этом насильственном уравнении погибнет свобода… погибнет жизнь, и счастье, и радость».

«В социализме, — писал А. Генц, — личность поглощается обществом: это и есть центральная идея социализма». Между тем, именно личность «есть корень и определяющее начало всех общественных отношений; не „общество“, а лица думают, работают, чувствуют, хотят, от них все исходит и к ним все возвращается…». По Генцу, равенство людей совершенно невозможно ввиду изначальной несхожести личных качеств, создающих разнообразие — важнейшее условие достижения «полноты жизни».

О безличностном характере социализма размышлял Л. А. Тихомиров. Его не устраивала марксистская философия, превращающая человека всего лишь в объект внешних, материальных влияний: «Сам по себе он (человек. — А£) — нуль. Что из него сделают внешние условия, то он и будет. Он до того нуль, даже и не может быт ответственным». Особенно возмущала Тихомирова марксистская формула, согласно которой социализм победит даже не благодаря собственной моральной правоте, а в результате дальнейшего развития бездушной экономики. Получалось, что материалистическое мировоззрение социализма убивает «не только религию, но и уважение к личности человека», и сам социализм есть «начало смерти».

Здесь уже, по-видимому, кончается плоскость социальной философии и начинается сфера мистики. Танатофилия социализма (то есть его стремление к смерти) отмечалась многими исследователями, в том числе и современными. В качестве наиболее яркого примера следует упомянуть труд И. Р. Шафаревича «Социализм как явление мировой истории».

И уже в который раз приходится признать как правду, так и ошибки монархистов. Действительно, левый социализм слишком уж ставит человека в зависимость от экономики, тем самым принижая его личность. Но ведь, с другой стороны, и капитализм отличается тем же, хотя и делает это более гибко. При капитализме господствует такой же экономический детерминизм, а буржуазность, как идеал и норма жизни, предписывается всем социальным группам.

Правые противопоставляли христианское отношение к собственности социалистическому отношению. Они четко различали аскетический отказ от имущества, необходимый для взыскующих высшего духовного совершенства в земной жизни (монашеский путь), и социалистическое отрицание частной собственности. По этому поводу много теоретизировал С. Ф. Шарапов. Он считал, что и христианам, и социалистам свойственен «коммунизм»— то есть отрешение от частной собственности. Но он проявляется по-разному. «Возвышая дух, обостряя и усиливая деятельную любовь к ближнему, — писал Шарапов, — христианство совершенно естественно освобождает душу человека от связи с обстановкой буржуазно-капиталистического строя». Для настоящего христианина богатство в тягость, и он освобождается от него добровольно, передавая вместе с ним в распоряжение церковной общины свои силы, волю и труд. Таким образом, христианин избавляется от самого невыносимого для «любящей и смиренной души» — от страха перед ответственностью.

То же, только с отрицательным знаком наблюдается и у социалистов. Но любви они не знают, и имущество отнимают в принудительном порядке, прибегая при этом к строгой регламентации и насилию. Деятельность организованных неимущих наталкивается на «эгоистический протест имущих». Для его подавления и нужна диктатура пролетариата, который можно сплотить одной лишь ненавистью.

«Свое отдай, — обращался к низам России прот. И. Восторгов, — это твое право и твоя воля, а чужого не касайся, и не твое дело судить, по праву ли ближний твой владеет своей собственностью. Этому учили древние Отцы, последуя наставлениям самого Господа… который, живя на земле, был беден… но силою не отнимал ни у кого ни хлеба, ни денег…»

А Генц замечал, что Христос и апостолы только жалеют богатых, потому что им трудно спасти душу. «Христос только предостерегает людей от любостяжания, как от духовного плена, как от страсти, позволяющей забывать о высших обязанностях и интересах».

Вольно или невольно националисты становились в ряды адвокатов (правда, довольно плохих) капитализма. Они совершенно справедливо подчеркивали кардинальное отличие добровольного монашеского аскетизма от принудительной социализации марксистов. Но при этом консерваторы забывали, что государство (даже и христианское) не есть монастырь. Оно вынуждено прибегать к принуждению, и это принуждение не может не касаться экономической сферы. Другое дело, что оно не должно сводиться к тотальной экспроприации. Также недопустимо и использование его капиталистами в качестве меры, которая, в конечном итоге, направлена на благо самому же капиталу.

Вмешательство государства в экономику либо устраняет эксцессы монополизации, либо разгружает капиталистов от управления рядом отраслей и предприятий, которыми лучше распорядились бы правительственные структуры. Вмешательство в экономику традиционного государства должно отвечать интересам всей нации, и в этих же интересах следует реально и серьезно ограничивать капитал, всегда стремящийся к захвату командных высот в экономике и политике. В этом плане жизненно необходимо ликвидировать крупный капитал, сосредотачивающий в своих руках огромнейшие финансово-промышленные (да и организационные) ресурсы.

Рассуждая об антихристианском характере социализма, националисты в то же время не отрицали наличие некоторого, порой весьма впечатляющего, сходства этой идейно-политической системы с религией.

Прот. Н. Стеллецкий был уверен, что социализм представляет собой что-то вроде религии, обожествляющей пролетариат и придающей ему черты «мирового искупителя». Он описывал попытки некоторых социалистов подать свое учение в виде квазирелигии. Практиковалось, например, сложение «религиозных» гимнов в честь труда — как переделка церковных песнопений. На Рождество Христово некоторые социалисты преподносили своим товарищам «святочные песни», в которых воспевалось рождение «богини-индустрии». На Пасху тема о труде перефразировалась в виде пародии на подвиг Спасителя, и Его воскрешение заменялось на воскрешение пролетариата. Религия социалистов даже сумела создать «два величайших гимна человечеству в виде 9-й симфонии Бетховена и рабочей „Марсельезы“».

По Шарапову же, социализм являлся своего рода религией, занимающейся поисками счастья на земле. Для любви в нем места нет, ибо счастье добывается лишь борьбой, воодушевить на которую может только ненависть. И если христианство характеризуется Шараповым как религия добра, то социализм у него предстает религией ненависти. Но он идет дальше констатации этого факта и рассуждает о «полном параллелизме христианства и социализма», предлагал просто поменять «плюс» на «минус».

И тут вряд ли возможно проигнорировать положительные оценки, данные националистами социализму. Здесь, в первую очередь, выделятся фигура Тихомирова, который перечислял справедливые, по его мнению, общественные требования социализма:

1) укрепления коллективных начал в излишне индивидуализированном обществе;

2) усиления общественной поддержки;