«Зашел в знакомый кабинет. Но министр в отличие от старого хозяина вышел из— за огромного стола и пожал руку. Внешность не запомнилась — только широкая белозубая улыбка и доброжелательность, которую, казалось, излучал этот человек.

— Садитесь. Садитесь... Каков у нас порядок, регламент беседы?

И чувствуя, очевидно, по моим глазам, что я не понимаю, пояснил:

— Исходите из того, что у меня время не ограничено, и беседу можно не лимитировать. Однако время позднее, и если вы спешите, то мы ограничим беседу. Считайте, что перед вами первоклассник и он ничего не знает. Разъясните ему, что такое Стокгольмская конференция и что на ней происходит.

Не вдаваясь в подробности, я начал рассказ о наших политических мерах доверия, подчёркивая, что они хороши в пропагандистском плане, но по своему содержанию Западу не подходят. Он удивлялся и спрашивал, какие формально аргументы приводит Запад, отвергая их. Например, чем они могут объяснить отказ от применения первыми ядерного оружия. Я ответил, что они рассматривают ее как декларативную меру, которая выходит за рамки мандата конференции. С их точки зрения, все вопросы, касающиеся ядерных вооружений, рассматриваются в Женеве. Шеварднадзе тут же заметил:

— Но ведь это действительно так!

По мере того, как нарастал мой рефрен «и эта мера не проходит, и та мера не проходит», лицо у него каменело. Когда я заявил, что создание безъядерных зон тоже не пройдет, он не выдержал и взорвался:

— Но почему? Ведь сами же шведы и финны выступают за создание таких зон?

Зато когда я начал говорить о неприменении силы, он повеселел. Особенно обрадовала его позиция французов. А вот военными мерами практически не интересовался. Спрашивал только, почему не подходит нам обмен информацией и инспекции.

— Давайте рассуждать так, — говорил он, — Вы — советский человек, я — американец. Инспекция едет и к вам и к нам. Где же тут несправедливость?

Подводя итог, я сказал, что переговоры в Стокгольме проходят как бы на двух этажах. На первом, где идут заседания и делегации обмениваются речами, — все глухо. Но есть второй этаж — это кулуары, где мы в неофициальном порядке говорим, что можно, а что нельзя сделать. Там идут настоящие переговоры и вырисовываются контуры возможной договоренности.

Чтобы было понятней, я тут же нарисовал на первом попавшемся листке бумаги схему, где кругом обвел область совпадения позиций. Это — неприменение силы, уведомления, наблюдение и, возможно, ограничения. Именно здесь возможны практические переговоры, так как и мы, и американцы говорим об одних и тех же мерах, хотя и вкладываем в них разное содержание. Добиться взаимопонимания будет нелегко. В каждой из этих областей свои завалы. Шеварднадзе слушал с большим интересом и сказал с явным энтузиазмом:

— Я понимаю, что есть трудности. Но нужно серьезно взяться за эти переговоры и поискать договоренности.

Стали говорить, как это можно сделать. Я предложил использовать предстоящую юбилейную встречу СБСЕ в Хельсинки, куда съедутся все министры иностранных дел. Там в беседах с госсекретарём США и министром иностранных дел Франции есть возможности поговорить о том, чтобы дать импульс стокгольмской конференции и обрисовать, хотя бы вчерне, контуры будущей договоренности. Результатом этих бесед стало бы указание советской, американской и французской делегациям в Стокгольме в двустороннем порядке проработать эти контуры. На основе такой проработки руководители государств на встрече в верхах в Женеве и Париже могли бы заявить в заключительных документах, что достигли принципиальной договоренности, как обеспечить успех стокгольмской конференции.

Тут Шеварднадзе совершенно неожиданно твердо сказал:

— Нет, Женева в этом плане меня не интересует. С американцами договоренность явно не получится. Но вот если бы удалось договориться о таком круге вопросов для Парижа, куда скоро поедет Горбачёв, то это то, что действительно нужно и важно. Парижская встреча должна быть результативной — тогда она окажет влияние и на женевский саммит. Если надо, — поезжайте в Париж и попробуйте договориться с французами.

А отношение к хельсинкской встрече и к возможности достижения там каких — либо результатов было у него скептическое.

— Это формальная встреча, — сказал Шеварднадзе. — Я не жду многого от нее. Так, поговорим ни о чем и разойдемся.

Я рассказал ему о беседах с американским конгрессменом Фасселом в Стокгольме и особо подчеркнул, что права человека в Хельсинки будут стоять весьма остро. Министр удивился:

— Какие права — у нас есть законы. Если человек нарушил закон, его сажают в тюрьму. Причем тут Хельсинкский заключительный акт? Это просто вмешательство в наши внутренние дела.

Мне пришлось отвечать, что эта аргументация широко нами используется. Но в Хельсинкском заключительном акте есть положения об уважении прав человека, свободе контактов между людьми и принятии соответствующего внутреннего законодательства, которые упорно используются Западом. Шеварднадзе возмутился:

— Так что они будут говорить мне о Сахарове и Щаранском?

Я ответил, что обязательно будут. Тогда у меня сложилось впечатление, что новый министр не понимал всей сложности обстановки на Совещании СБСЕ в Хельсинки.

Прощаясь, он сказал:

-хоть на первом этаже формально нет результатов, однако я вижу, что пока у вас самые результативные переговоры. Так и продолжайте. Добивайтесь договоренности. Главное сейчас — подготовить французский визит Горбачёва. Если Вам удастся договориться с французами и это будет заложено в документ парижской встречи, то это как раз то, что нужно».

Очень интересная беседа. Прежде всего потому, что может служить своего рода исходной точкой для понимания, как шло формирование взглядов нового министра. Об этом ходит немало легенд, к появлению которых сам Шеварднадзе основательно приложил руку. В них он предстает как голубой наив из далекой грузинской провинции, чуть ли не пугавшийся при виде мидовского советника и с изумлением узнавшего всего за 10 дней, что ему предстоит встретиться с госсекретарем США в Хельсинки. А о чем говорить — он не представляет. Но из нашей беседы хорошо видно, что всё это не так.

Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе многолик и, будучи прекрасным актером, легко разыгрывает различные роли. На самом деле это жесткий — можно даже сказать жестокий и крутой политик, который умеет упорно шагать к цели через все препятствия на пути. Во внешнюю политику он вгрызался как в гранит зубами. Но при этом и вида не показывал, как тяжело ему приходится. Могу свидетельствовать, что уже на пятый день пребывания в МИДе у Шеварднадзе было весьма четкое представление о том, какую политику он станет проводить, с кем будет встречаться и о чем договариваться. Другое дело — правильным ли было это видение. Но оно наверняка обговаривалось с Горбачёвым. Попробуем теперь суммировать:

1. Содержание политики пока остается прежним — даже в отношении прав человека, не говоря уже о сокращении ядерных вооружений, демилитаризации космоса и по другим стратегическим направлениям. Однако началось осторожное прощупывание прежде всего собственных позиций — где нужно действительно проявлять твердость, а где можно уступить без ущерба для безопасности.

2. Главное внимание должно уделяться теперь пропагандистскому обрамлению политики нового советского руководства, созданию ему привлекательного имиджа. До таких ярких концепций, как «новое мышление» или «общечеловеческие ценности» дело пока не дошло. Но уже в те дни готовился весьма эффектный шаг: объявление Горбачевым моратория на испытания ядерного оружия.

3. Действительная новизна первых шагов Шеварднадзе — попытка смены ориентиров. Прошлая политика объявлялась «проамериканской»: диалог был сориентирован на Вашингтон. Новая политика станет «проевропейской», «проазиатской» и т.д. С этими странами Советский Союз будет договариваться в пику США и тем самым оказывать давление на Вашингтон. Эта установка красной нитью проходит сквозь всю беседу с министром 12 июля.