«Скорее всего он будет повторять уже заявленные советские позиции, чтобы посмотреть американскую реакцию… Во всём спектре советско— американских отношений, который унаследовал Горбачёв, нет ничего такого, что оказало бы на него сильное давление в пользу достижения в настоящее время соглашения по контролю над вооружениями»

[108]

.

По сути дела о том же пишет Шульцу его заместитель Майкл Армакост в специальном меморандуме «Наша стратегия для переговоров с Шеварднадзе» от 27 июля 1985 года: Однако он выделяет два возможных направления, где можно поискать договорённости. Это –СНВ/ПРО и Конференция по разоружению в Европе (КРЕ). Причём отдаёт приоритет КРЕ в Стокгольме:

«Недавняя статья в Правде и высказывания Шеварднадзе послу Франции в Москве позволяют предположить, что Советы могут хотеть более быстрого продвижения на КРЕ. Нервозность наших союзников по НАТО в связи с возможным тупиком в Женеве может быть снижена, если мы сможем осуществить реальное продвижение на КРЕ»

[109]

. 

Но ничего конкретного в этих оценках ни по КРЕ, ни по СНВ не проглядывало, да и советниками Шульца не предлагалось. Цель была просто прощупать нового министра. Видимо по этой причине госсекретарь основное внимание уделял личности Шеварднадзе. Но таких материалов было немного, и они были не утешительными: бывший партийный работник, министр внутренних дел, шеф КГБ, прославившийся репрессиями... Но он был не Громыко, и для Шульца это уже было достаточно.

Поэтому, узнав, что вместе с Шеварднадзе в Хельсинки приедет его жена Наннули, Шульц сразу же сказал своей жене О'Би, что им нужно установить «добрые, человеческие отношения с четой Шеварднадзе. Они оба грузины, а грузины общительные люди».

[110]

И это сработало. Новый министр вёл себя не как советский чиновник, а явил себя приветливым и общительным человеком.

Однако речь, произнесённая Шульцем на конференции, насторожила Шеварднадзе. В ней госсекретарь в резких тонах обвинил Советский Союз в нарушении прав человека, перечисляя один за другим двенадцать случаев произвольных арестов советских граждан. Потом Шеварднадзе спросит его:

— Вам обязательно нужно было произносить такую речь?

— Да, ответит Шульц, — я должен был сказать правду.

На следующий день они встретились в резиденции американского посла на берегу Финского залива. И тут, пожалуй, впервые Шеварднадзе блеснул юмором, который сослужит ему хорошую службу и в дальнейшем. Не знаю по какой причине — обычно телохранителей не представляют, — но Шульц подвёл к советскому министру стройную, симпатичную девушку в строгом брючном костюме и торжественно произнёс:

-хочу представить Вам свою лучшую телохранительницу.

Шеварднадзе быстро взглянул на миниатюрную девушку и огромную, глыбообразную фигуру госсекретаря и тут же отреагировал:

— Наконец— то я убедился, что внешняя политика Америки находится в надёжных руках. 

 Посмеялись.

[111]

Потом перешли в зал заседаний, и тут произошло первое нововведение в советско— американском переговорном процессе. В зале появилась будка для одновременного перевода — теперь его можно было слушать через наушники. Все предыдущие десятилетия переговоры велись так: Громыко говорил по— русски, а переводчик, сидевший рядом, переводил его речь на английский. Потом говорил госсекретарь, и, несмотря на то, что Громыко хорошо знал английский, все равно следовал перевод. Теперь время для обмена мнениями увеличивалось вдвое.

Шеварднадзе положил перед собой толстый фолиант «разговорника», подготовленный в МИДе, и страница за страницей начал читать. Правда, заметил с извиняющейся полу усмешкой, что сам не все понимает, что там написано. Это был первый и единственный раз, когда он пользовался «разговорником», хотя его всякий раз готовили для него.

О самих переговорах писать нечего. Позиция США ничем не отличалась от того, что сообщал посол Добрынин в своей беседе с Шульцем почти месяц назад. Но госсекретарь держался приветливо и явно хотел понравиться министру. Он выступал за проведение советско— американских консультаций по Азии и Африке, за переговоры по Никарагуа и Берингову проливу, за прогресс на переговорах в Женеве, Вене и Стокгольме. Ну и, разумеется, он с нетерпением ждал приезда Шеварднадзе в Нью— Йорк. В общем, жёсткий Шульц был воплощением мягкости: на всё старался отвечать «да».

А Шеварднадзе изображал из себя прилежного и внимательного ученика, хотя старался при этом строго придерживаться заданной в Москве линии. Но делал это в отличие от Громыко в мягкой, обтекаемой форме. Если Шульц предлагал что— то неприемлемое, Шеварднадзе отвечал примерно так:

— Мы придерживаемся другой точки зрения на это. Но проблему надо решать. Подумайте над тем, что я сказал, а мы обдумаем то, что Вы сказали. Может быть, следующий раз нам удастся сблизить позиции.

При этом новый министр, как иронизировали его советники, временами пробовал «кусаться». Например:

— На вашей стороне, г— н государственный секретарь, опыт, а на нашей — правда.

Когда дошли до Стокгольма, Шеварднадзе сказал:

— На Конференции четко выявилась тенденция большинства участников приступить к конкретной работе над проектом итогового документа. Речь идет о сочетании крупных политических шагов, прежде всего обязательства о неприменении силы и мер военно— технического характера. Положение таково, что усилиями всех участников можно определиться насчет основных контуров итоговой договоренности. Мы считаем, что есть возможность, чтобы вопросы Стокгольмской конференции вошли в актив встречи на высшем уровне.

Шульц немедленно откликнулся:

— В Стокгольме нужно перейти к подготовке проекта документа, а не обмениваться декларациями. Мы за то, чтобы вопрос о неприменении силы решался в сочетании с укрепления мер доверия военно— технического порядка. Мы согласны также, что этот вопрос мог бы войти в актив встречи наших руководителей в Женеве.

В общем, оба министра говорили об одном и том же. И если бы задали уточняющие вопросы, то наверняка это понимание могло расшириться и укрепиться. Но страницы «разговорников» были перевернуты, и министры перешли к другим темам. Там тоже не было ничего нового. Они повторяли друг другу старые, уже произнесённые позиции и никаких подвижек в них не проглядывало. Впрочем, Шеварднадзе их и не ожидал — свою политику он собирался делать не с американцами, а с французами.

Однако изящный и ироничный министр иностранных дел Франции Дюма явно не догадывался, что его стране уготована роль, быть главным другом и партнером Советского Союза. Он говорил общие вещи красиво и обтекаемо, с легкой иронией отзывался о противостоянии в мире и умело избегал конкретики. А на нее как раз и напирал министр — неофит. Если в беседе с Шульцем он нарочно уклонился от раскрытия контуров возможной договоренности в Стокгольме, хотя в памятке они были названы, то французам он обрисовал их четко и недвусмысленно.

— Между нашими представителями в Стокгольме, — говорил он, — рассматривалась возможность договоренности, в которой подтверждался бы и развивался принцип неприменения силы в любом виде. Нам представляется, что это направление могло бы быть перспективным. Заметна перекличка идей и в области некоторых военных мер доверия — уведомление о крупных военных учениях, развитие практики приглашения наблюдателей и, может быть, ограничение масштабов военных учений. Это отвечает нашему пониманию возможного первого шага.

Но французский министр и тут устремился в облака общих слов.

— Нам импонируют Ваши предложения подумать о том, как совместно внести вклад в успешное завершение работы Стокгольмской конференции. Нам хотелось бы надеяться, что в деле укрепления европейской безопасности, являющемся одним из элементов разрядки, будет достигнут прогресс.