Острая дискуссия развернулась и по вопросам исследований в области ПРО. Это был главный камень преткновения на переговорах в Женеве. Выдвигая так называемое «широкое толкование» Договора ПРО, американцы утверждали, что он не запрещает исследований, разработок и испытаний в космосе и, следовательно, США могут вести разработки по созданию СОИ. Наши военные из Генштаба выражали готовность провести границу между разрешением научно — исследовательских работ и запрещением создания космического оружия. Но при условии: нужно подтвердить договор по ПРО и внести в него положение о запрещении ударных космических вооружений.

Обсуждение шло долго. Однако принятое решение было жёстким: наше согласие в любой форме на такие исследования открывают «зеленый свет» СОИ. Поэтому надо твердо вести линию на их полный запрет, но переговоров не рвать.

Вторым вопросом были директивы для советской делегации в Стокгольме. Мы заложили в них некоторые подвижки, чтобы начать дипломатический торг. Но на самой Пятерке спор вызвал только один вопрос — об обязательном приглашении наблюдателей. Докладывал его начальник Договорно— правового управления Министерства обороны генерал— полковник Н.Ф. Червов. Тема эта ему была мало знакома и излагал он ее путано. Маршал Ахромеев остался недоволен:

— Я так и не понял, в чем же суть разногласий?

Мне пришлось разъяснить, что согласно Мадридскому мандату все меры доверия должны быть обязательными. Однако советские предложения предусматривают только добровольное приглашение наблюдателей на учения. Это не соответствует Мандату, делает нашу позицию слабой и уязвимой для критики. Поэтому мы предлагаем установить своего рода планку для обязательного приглашения наблюдателей в 35 — 40 тысяч человек. Поскольку именно страны НАТО проводят крупные учения, эта мера касалась бы в основном их и мало затрагивала наши учения.

Ахромеев сразу же схватил суть дела:

— Я понимаю Вашу озабоченность. Но предлагаемое решение не подходит. Мы сами проводим маневры большого масштаба, на которых отрабатываются новые  приемы ведения боевых операций и испытывается новое оружие. На такие учения мы не можем приглашать иностранных наблюдателей. Эту проблему можно решить с другого конца. Пусть будет 3 — 5 обязательных приглашений наблюдателей в год. Но приглашающая сторона будет сама выбирать, на какие маневры она будет приглашать наблюдателей.

Что ж, это тоже была подвижка — может быть, даже лучшая, чем предлагалось нами. Поэтому мидовские представители ее приняли. О результатах обсуждения на Пятерке я доложил министру, и он остался доволен:

— Когда Политбюро утвердит директивы, — сказал он, — заходите ко мне. Мы пройдемся по ним строчка за строчкой и решим, что будет высказано Михаилом Сергеевичем в Париже, что будет реализовано мною в Нью— Йорке во время сессии Генеральной Ассамблеи, а что останется для делегации в Стокгольме. Для Вас сейчас главное — Хорошо подготовиться к поездке в Париж и постараться достичь там взаимопонимания о контурах возможной договоренности в Стокгольме, которую затем можно будет реализовать во время встречи Горбачева и Миттерана.

С таким напутствием я вылетел в Париж. 27 августа 1985 года вместе с послом во Франции Ю.М. Воронцовым мы посетили заместителя директора Политдепартамента МИД Ирэну Ренуар, которой доверительно изложили новый советский план. В наших директивах он был сформулирован следующим образом:

«Не снимая других внесенных в Стокгольме предложений, в качестве первоочередного шага сконцентрироваться на тех областях мер доверия политического и военного характера, которые практически большинство ее участников проявляют готовность рассматривать, и которые могли бы очертить контуры договоренности, завершающие нынешний первый этап Стокгольмской конференции, а именно:

— неприменение силы;

— уведомления о крупных военных учениях, включая передвижения   (переброски) войск;

— ограничения масштабов военных учений;

— приглашение наблюдателей».

Разумеется, нами особо подчеркивалось, что достижение такого взаимопонимания могло бы стать одним из конкретных результатов предстоящей советско— французской встречи на высшем уровне. Даже текст такой договоренности был заготовлен на случай позитивной реакции французов. Но к нашему вящему удивлению госпожа Ренуар вообще никак не отреагировала на наш зондаж — предложение. Даже банальную и ни к чему не обязывающую фразу «доложу руководству» пришлось из нее вытягивать буквально клещами.

Затем состоялись консультации со специалистами, в которых участвовали Эню, Дюбовиль и Гашиньяр. Естественно, они знали о нашем разговоре с Ренуар, но никак его не комментировали, и высказывали идею «плавного перехода к редактированию», а контуры, мол, появятся в ходе такой работы как бы сами собой. Мне пришлось заметить, что и дети сами собой не появляются.

На следующий день мадам Ренуар сама пригласила нас вне программы, но снова ни слова о внесенных вчера предложениях. Пришлось проявлять нетактичность и спрашивать. Только тогда она сказала:

— Все разъяснения, высказанные вчера советскими представителями, вызвали в министерстве большой интерес. Они будут доведены до сведения французского руководства. Уже сейчас могу сказать, что рассмотрение этих вопросов вписывается в подготовку визита на высшем уровне во Францию в начале октября с.г. Разумеется, я не могу заранее судить о том, в какой форме нашим руководством принято во внимание это, и я полагаю, весьма важное направление советско— французского диалога.

Вернувшись в Посольство, многоопытный Воронцов сказал:

— Думаю, с французами ничего не получится. Они никогда не возьмут на себя смелость выступить вместе с нами по этим вопросам. А почему бы тебе не попробовать договориться с американцами?

Я ответил, что такова воля пославшего меня начальства. Оно считает, что европейскую безопасность надо строить с французами, а не с американцами.

То, о чем не удалось договориться с французами в Париже, было согласовано в течение двух дней с американцами в Москве, когда туда в начале сентября приехал посол Гудби. Он привез в советскую столицу то, с чем я безуспешно ездил в Париж неделю назад. Видимо, сработали наши долгие прогулки и беседы в Стокгольме.

Суть его предложений сводилась к тому, чтобы, используя существующую рабочую структуру Конференции, начать выработку договоренностей в тех областях, где имеются совпадающие моменты. Далее шел практически тот же перечень, который я предлагал французам в Париже, кроме одного: американцы по— прежнему выдвигали в качестве отдельной меры обмен статической информацией.

Я предложил Гудби компромисс: говорить об обмене информацией в увязке с конкретными мерами доверия — учениями, перебросками, ограничениями. Ведь, направляя предварительные уведомления о такой деятельности, государства должны будут сообщать информацию об участвующих в них войсках и вооружениях, характере военной деятельности и т.д. Конкретно о том, какая информация будет направляться, можно договориться, когда будет вырабатываться текст таких уведомлений.

После некоторых колебаний Гудби согласился. В результате этот перечень совпадающих областей выглядел теперь таким образом:

— неприменение силы;

— режим уведомления, включая относящиеся к нему информацию и проверку;

— наблюдения за определенными видами военной деятельности;

— ограничения, включая обмен годовыми планами военной деятельности, подлежащие уведомлению.

Разумеется, мы оба тут же оговорили, что ни одна из сторон не отказывается от других внесенных ею предложений.

Все бы хорошо, но под конец Гудби сказал, что высказанные им соображения и наша договоренность носят предварительный характер, и потребуют дополнительного рассмотрения в Вашингтоне и консультаций с союзниками. Конечно, это была дежурная фраза — мне тоже нужно было согласовать эту договоренность и с ведомствами в Москве, и с союзниками. Но в душе я был спокоен — она полностью соответствовала директивам делегации. Однако, с глазу на глаз, Джим Гудби сказал, что новую американскую позицию он излагал с ведома и согласия Шульца. С другими ведомствами в Вашингтоне она не согласована. Поэтому могут быть трудности. Откровенно говоря, тогда я ему не поверил — решил что он цену набивает.