Димка подошел к Сереже и шепотом спросил:

— Как мы теперь?

Олег услышал.

— Барабаны возьмите домой, — сказал он. — Рапиры потом возьмут капитаны. Ну… и все остальное распределим. А там посмотрим.

Их догнала желтая милицейская машина. Выскочил на тротуар смуглый лейтенант.

— Олег Петрович, подождите… Вы не помните меня? Мы встречались.

— Да? — сухо сказал Олег.

— Вы, наверное, забыли. Я к вам в интернат, в Красный Берег, двух пацанов привозил.

— А, помню, — сказал Олег. — Было дело.

Все медленно двинулись дальше, и лейтенант пошел рядом с Олегом.

— Я все понимаю, — сказал он. — Только ничего нельзя было сделать… Когда я мальчишкой был, у нас такие деятели во дворе волейбольную площадку загубили. Куры, говорят, пугаются, и белье сушить негде. Мы знаете что? В газету тогда пошли. Почему бы вам не пойти в газету?

Сережу словно толкнуло! Как он мог забыть? Газета! Алексей Борисович!

Всадники…

— Олег! Я знаю, что делать! Я завтра же…

Утро было ветреное, влажное, с проблесками солнца, которое то и дело выскакивало из-за быстрых клочковатых облаков. На газонах, среди рыжей травы дотаивал ноздреватый снег.

Асфальт был мокрый. Двухэтажный особняк, в котором помещалась редакция, отражался в нем, как белый пароход в темной реке. А несколько разнокалиберных автобусов, стоявших у редакции, были похожи на катера.

Сережа перешел дорогу и толкнул тяжелую дверь.

«Лишь бы Алексей Борисович никуда не уехал», — подумал он.

В бледно освещенном вестибюле было много людей. Одни стояли группами, другие озабоченно расхаживали взад-вперед. И Сережу кольнула тревога. Было что-то непонятное в в поведении людей. И только через несколько секунд Сережа понял: они все молчат или говорят очень тихо. Столько людей, и такая приглушенность. Словно все боятся чего-то…

«А может быть, так полагается, — подумал Сережа. — Может быть, нужно для работы, чтобы всегда в редакции стояла тишина?» Но как-то не вязалось это с Алексеем Борисовичем, с его веселым характером, с его улыбкой.

Сережа оглянулся. Никто не обращал на него внимания. Он подошел к высокой, худой женщине, которая одиноко стояла у колонны и курила.

— Простите… Алексей Борисович, товарищ Иванов… Он сейчас здесь?

Женщина слегка вздрогнула, приподняла подкрашенные брови и напряженно посмотрела на Сережу. Словно не поняла его, но очень старалась понять. Наконец она кивнула, странно моргнув при этом, и медленно показала на лестницу.

«Что с ними со всеми?» — еще раз подумал Сережа. Но главное, что Алексей Борисович был в редакции. Сережа двинулся к лестнице.

— В третьей комнате, — хрипловато сказала ему вслед женщина и закашлялась.

В коридоре второго этажа, как и внизу, стояла напряженная тишина.

Дверь в третью комнату была открыта, но вход загораживали спины неподвижно стоявших людей. Так бывает, когда идет большое собрание и всем участникам не хватило места. Сереже показалось, что сейчас из-за спин донесется голос выступающего. Но в комнате было тихо.

Он подошел, не очень надеясь что-нибудь рассмотреть и понять. Но кто-то оглянулся на него, кто-то вполголоса сказал:

— Пропустите мальчика…

И спины раздвинулись перед ним.

С дико нарастающей тревогой, ощущением непонятной, но большой беды Сережа пошел вперед среди молча расступавшихся людей…

Он сразу узнал Алексея Борисовича, хотя сейчас лицо у него было очень худым. Голова тяжело вдавилась затылком в подушку, а большой подбородок приподнялся и от этого казался еще более острым.

Боковая стенка гроба почти сплошь была закрыта цветами и зеленью. И сверху тоже были цветы. И если бы не белая, нелепая какая-то подушка, могло показаться, что Иванов упал навзничь в траву, от выстрела в упор…

Когда случается неожиданная и большая беда, человек падает в нее, как в пропасть. Все, что есть вокруг, становится расплывчатым, неважным, ненужным и пролетает мимо, не оставляя следа.

В Сереже словно отключился механизм, отсчитывающий время. Совершенно не знал он, прошла минута, или час, или три. Сережа порой встряхивался и замечал тогда кое-что вокруг. Один раз он обратил внимание, что полной тишины все-таки нет: шепотом Переговаривались люди, где-то очень глухо играла хмурая, тягучая музыка. Потом он увидел, как у гроба меняется почетный караул — четыре человека с черно-красными повязками на рукавах. Вот встали трое мужчин и девушка с повязкой на рукаве пушистого синего свитера. Девушка вдруг закрыла руками лицо и пошатнулась. Ее быстро подхватили под локти. Но она тряхнула головой, отняла от щек ладони и осталась стоять с мокрым окаменевшим лицом…

Вот такие отдельные вещи иногда замечал Сережа. А потом опять словно тонул в ощущении полного и непоправимого несчастья.

В этом несчастье была не только смерть одного человека. В нем крылась гибель отряда, потому что человек, на которого была главная надежда, лежал мертвый.

Время от времени Сережа спохватывался: как можно думать о своих делах, когда здесь такое горе? Но скоро мысли возвращались к «Эспаде». Смерть Иванова и судьба отряда сплетались в один клубок. И возникало чувство окончательного поражения. Такую безнадежность испытывает, наверно, командир, который, отступая, надеется на последний резерв, на гвардию, и вдруг узнает, что резерв разгромлен: лагерь сожжен и солдаты мертвы. Наступать не с кем, и отступать некуда…

Кто-то взял Сережу за плечо. То ли просто так, то ли чтобы опереться. Он оглянулся. Это была женщина, с которой Сережа разговорил внизу. Она смотрела на Сережу темными, очень глубокими глазами. Потом спросила медленным шепотом:

— Ты… был знаком с ним?

— Да, — прошептал Сережа.

И ему стало очень обидно, что обещал он Алексею Борисовичу зайти или позвонить, да так и не собрался. А теперь уж ничего не поделаешь.

— Я ведь не знал, — с раскаянием прошептал Сережа. — Я к нему по делу пришел, к живому…

Женщина не удивилась. Она тихо кашлянула и сказала:

— Многие не знали… Он работал до последнего дня, а лечиться все было некогда. Торопился книжку закончить. А что болеет, почти не говорил.

— Почему он умер?

— Сердце…

Люди задвигались, стали выходить, и Сережа понял, что ему тоже надо идти. В дверях он оглянулся. И только сейчас увидел на стене большой фотопортрет Иванова. Алексей Борисович улыбался знакомой-знакомой улыбкой, как тогда, на станции. Сережа вдруг подумал, что, может быть, последний раз видит живое лицо Алексея Борисовича. Он остановился, но его мягко подтолкнули, и пришлось выйти в коридор.

Женщина вышла вместе с ним.

— Ты поедешь на кладбище? — спросила она.

Сережа не знал, надо ли ехать. Но сейчас ему показалось, что если не поедет, то опять обманет Алексея Борисовича. Как тогда: обещал навестить и забыл.

— А можно? — спросил он,

— Да.

— А как ехать?

— Садись в автобус. В любой.

Сережа вышел на улицу. Автобусы стояли вереницей. Сережа забрался в самый дальний. Он приткнулся на заднем сиденье и стал смотреть в окно. Из дверей редакции выходила молчаливая толпа. Вынесли венки, потом крышку гроба. Ухнул и тягуче заиграл оркестр.

Автобус шел долго. Потом вереница машин остановилась, и люди пошли в распахнутые высокие ворота, мимо церкви, у которой был какой-то очень праздничный купол: синий с золотыми звездами. На высоком церковном крыльце сидели старухи в черных платках. Время от времени они крестились. На нижней ступеньке крыльца примостилась серая кошка. Она умывалась и равнодушно глядела на проходивших.

Сережа впервые оказался на кладбище. Вслед за незнакомыми людьми он шел по раскисшей дороге, потом пробирался среди могильных оградок, решетчатых обелисков со звездами и крестами. Почти всюду лежал еще серый снег. А там, где он сошел, виднелись прошлогодние листья и поблекшие стружки искусственных цветов.

Наконец подошли к могиле. Она Сереже показалась похожей на окоп с двумя глинистыми брустверами по краям.