Скучна, печальна жизнь людей, не знающих, как велик мир. Вечерами, вернувшись из рейса, Ванюшка на карте области проводит ногтем черту — она пересекает коричневатость гор, зелень равнин, голубые жилы рек. Кто лучше шоферов знает, как просторна земля? Машинисты паровозов? Для них мир туго стянут обручами стальных рельсов… Летчики? Они слишком далеки от земли, которая представляется им вогнутой чашей с едва различимыми подробностями; они свысока смотрят на мир, летчики. Только шоферы-дальнерейсовики владеют всей землей.

Вот дорога ныряет под сопку, в полумрак сосняка, пробитого пиками солнечных лучей. Здесь так тихо, так ласково бархатится трава, что Ванюшка беспокойно возится на сиденье: хочется остановиться, выйти из машины, надолго остаться в сосняке. Но дорога уходит наверх, он видит просторную площадку на сопке, с которой открывается пойма Ингоды, снова появившейся на горизонте и он забывает о сосняке и опять томится от желания надолго остановиться здесь, на площадке. И так — бесконечно: сто новых картин, сто желаний. И тогда Ванюшка поступает так, как поступает всегда в подобных случаях: начинает разговаривать сам с собой.

«Дурак! — говорит Ванюшка. — Зачем тебе останавливаться! Это же все твое!»

Испытанное средство помогает. Он думает о том, что вся земля, со всем, что на ней есть, принадлежит ему — и этот зеленый островок, и изгиб Ингоды, и серый овраг, и легкие дымчатые облака. Он будет всегда возвращаться к ним, проезжать тысячу раз этой дорогой, и, значит, не уйдут, не исчезнут из его жизни ни сосновый тенистый бор, ни площадка над синей Ингодой, они всегда будут с ним, так как у него есть машина, которая сулит все новые и новые богатства.

— Эх ты, серый, скучный! — вслух произносит Ванюшка, обращая укоризненные слова к своему невидимому противнику. — Сам ты скучный! — ворчливо продолжает он. — Так ведь, товарищ машина? — И ему кажется, что автомобиль охотно отвечает: «Ск-у-у-у-у-чный!»

Табун веселых, гладкошерстных лошадей с развевающимися по ветру гривами представляет Ванюшка, когда думает о том, как сильна его машина. Не касаясь земли подковами, лошади несутся в синем воздухе, и земля дрожит под ногами, так как очень сильные, очень быстрые и хорошие кони… Километр за километром ест машина, накручивая ленту дороги на новые баллоны, перебирает шаткие доски деревянных мостиков, мягко катится по пыльным проселочным дорогам, сердито, натужно ревет на подъемах.

В сумеречном проеме густых сосен Ванюшка замечает разноцветный блик — яркое пятнышко средь тугой зелени. Оно движется. «Попутчица… Веселее будет ехать!» — думает Ванюшка, заранее выжимая сцепление, чтобы остановиться возле женщины. Она идет босиком, покачивает палкой, на которой болтаются связанные вместе туфли и шерстяная кофточка. Услышав звук сильных тормозов, быстро поворачивается к автомобилю лицом.

— Довезешь до Короткино? — белозубо улыбается женщина.

— Садись! — распахивает дверцу Ванюшка.

Она ставит длинную ногу на подножку, и только тут Ванюшка замечает, что она голубоглаза, стройна, красное платье глубоко открывает смуглую грудь, губы жадные, блестящие. На Ванюшку она смотрит прямо и смело.

— Повезло мне! — смеется женщина, усаживаясь рядом с ним, а он опять замечает, что у нее молодое, свежее лицо, хотя у глаз тонкие веселые морщинки. Ей лет около тридцати, а может быть и больше. Пахнет от женщины цветами.

— Езжай же, езжай! — удивленно и в то же время лукаво, вскинув высокие крутые брови, восклицает она. Затем опять окидывает его несмущающимся взглядом, который длится так долго, что у Ванюшки останавливается дыхание. Она словно вобрала, впитала его взглядом — с комбинезоном на широких плечах, с нежной загорелой шеей.

— Ну, поезжай же! — повторяет она низким голосом, в котором слышится улыбка.

Женщина устраивается в кабине, как дома, — аккуратно складывает кофточку, надевает туфли, откинувшись на спинку сиденья, косо смотрит на себя в зеркало над ветровым стеклом. Затем ловкими, мягкими движениями поправляет волосы, которые, освободившись от шпилек, рассыпаются по плечам.

— Пропылились… ужасно! — говорит она. — Пыль на дороге… страшная!

Ванюшка молча вертит баранку и не решается посмотреть на женщину. Но он чувствует каждое ее движение: и как закалывает волосы, и как на круглых коленях одергивает платье, и как поводит плечами, чтобы платье удобнее сидело на них. Женщина возится и возится, заставляя Ванюшку преувеличенно внимательно глядеть в стекло. Чувство волнующей неясности исходит от женщины; именно оно мешает Ванюшке смотреть ей в глаза, хотя он знает, что стоит ему посмотреть прямо в глаза незнакомой женщине, как сразу пройдет неловкость, забудется, что это незнакомая женщина.

«Надо посмотреть ей в глаза!» — твердо решает Ванюшка и, выбрав удобный момент, поворачивается к женщине. Он видит широко раскрытые голубые глаза, блестящие губы, выгнутые брови. Жарко покраснев, Ванюшка решает взгляд не отводить, но не выдерживает, и женщина понимает Ванюшку. Понимает, что он смущен, что видел ее смуглую грудь, следил за ее движениями, когда закалывала волосы, понимает, что он боится ее. Женщина открыто, весело улыбается. Торжеством сияет ее лицо, на котором написано откровенное: «Понравилась? Ничего мудреного в этом нет! Глаза у меня голубые, стан тонок, ноги стройны, грудь смугла… Влюбляйся в меня, влюбляйся!»

Поза женщины, движения, улыбка, губы говорят о естественности, необходимости того, что должно было происходить с Ванюшкой — молодым, здоровым парнем, сидящим рядом с молодой женщиной в кабине, укрывающей их от мира. Вокруг них тайга, безмолвие, одиночество дороги. Женщина словно говорит: «Дорога бежит под нами, над нами светит солнце, стоит вокруг лес, а мы сидим вдвоем. И мир так устроен, что люди должны любить друг друга, и ничего стыдного, зазорного нет в их любви!»

Когда смущенный Ванюшка отводит глаза, она с добродушной усмешкой говорит:

— Я из Короткино… Незамужняя…

И это звучит так естественно, что нет сомнения: в человеческой речи не существует более нужных, более естественных в этот миг слов. Именно эти слова женщина должна была сказать после того, как Ванюшка смутился, так как слова устраняли преграды, которые возводит человеческая мораль между незнакомыми мужчиной и женщиной. И между этих слов прозвучало: «Ты понравился мне. Ты молод, красив! Смотри, светит солнце, бежит дорога!»

— Меня зовут Лиза!

— А меня — Иван… Ванюшка! — отвечает он, понимая, что страшно обидит ее, если не скажет своего имени.

— Вот и познакомились! — легонько, удовлетворенно вздыхает она и невольно, сама не замечая, придвигается к Ванюшке. — Ты откуда едешь?

— Из Абрамкино, — отвечает Ванюшка.

С ним происходит непонятное: чувство неловкости, застенчивости исчезает, в движениях, позе, наклоне головы появляются простота, изящная легкость. Незнакомым для себя жестом — кивком головы — он забрасывает назад светлые волосы. Теперь ему совсем не трудно повернуться к женщине, посмотреть в глаза. Она отвечает веселой белозубой улыбкой.

— Пешком-то надоело идти? — спрашивает Ванюшка. — Поди, обрадовалась, когда машину увидела?

— Обрадовалась, Ванюша! — с готовностью подхватывает она. — Боюсь я одна по лесу ходить.

— Чего бояться? — спрашивает он.

— Одной — страшно! — поежившись, ответила она. — Одному плохо… Человеку плохо одному. Вот сейчас я шла дорогой… Тихо, дремотно, словно на земле и нет никого. О боже, думаю, неужели так и останется! Ни мамы у меня, ни мужа, ни ребятишек…

— Замуж бы выходила. Тебе замуж… — говорит Ванюшка, быстро взглядывая на нее. — Тебе замуж…

— Легко выйти! — заканчивает она и приглушенно, радостно смеется. — Замуж можно выйти, да не хочу!

— Почему?

— Мне и одной неплохо!

— Не поймешь тебя! То ты одна боишься быть, то тебе одной хорошо!

Лукаво подтолкнув его плечом, она вызывающе, грудным голосом поясняет:

— Я редко бываю одна!

— Чудная ты! — покачивает головой Ванюшка. — Ой и чудная ты! — с восхищением повторяет он. Так естественно, так просто выглядит все, что говорит и делает женщина, что ему и не приходит на ум осудить ее. Осудить ее — это значит осудить непонятное и незнакомое ему. Ей, женщине, вероятно, действительно жить одной лучше, хотя она боится одиночества, тайги, пустынной дороги.