Вскоре Конрад вернулся. Он заявил, что слышал, как в кустарнике рычало «неизвестно что».

— В заповеднике тысяча двести львов, — сказал Хаагнер. — Если хотят есть, нападают. Только львы убивают на территории заповедника тридцать тысяч разных животных за год.

— Господи! — вздохнул Конрад. Видно было, что замысел Эвана с каждым часом нравится ему все меньше и меньше.

Через некоторое время пришел Эван, целый и невредимый. Хаагнер смотрел на него с ненавистью.

— На севере олифантов больше, — сказал он с нажимом, давая понять, что олифанты любят жить вне его района.

Эван немедленно успокоил его.

— Завтра. Завтра мы поедем на север и заночуем в кемпинге Сатара.

Несколько успокоенный, Хаагнер отвез нас в Скукузу. По дороге он хмуро указывал на каждое встречавшееся нам животное и называл его.

— Можно пересечь парк верхом? — спросил я. Хаагнер категорически затряс головой.

— Очень опасно. Опаснее, чем идти пешком… Хотя пешком тоже очень опасно, — добавил он, глядя на Эвана в упор. — Если автомобиль поломается, ждите, когда подъедет другой, и просите, чтобы сообщили о помощи на ближайшем кемпинге. Не выходите из машины. Не ходите по заповеднику пешком. Особенно ночью. Лучше ночевать в автомобиле.

Эван слушал его без всякого внимания. Он тут же указал на один из ближайших проселков. При въезде на него висела табличка «въезд воспрещен». Эван спросил Хаагнера, куда ведут эти дороги.

Одни к поселкам охранников, — ответил Хаагнер после долгой паузы. — Другие — к водопоям, противопожарным просекам. Это дороги для смотрителей. Не для гостей. Туда нельзя ездить.

Он смотрел на Эвана с подозрением.

— Нельзя, — добавил он. — Воспрещается.

— А почему?

— Площадь заповедника — тридцать тысяч квадратных километров. Можно заблудиться.

— У нас есть карта.

— Боковые дороги не обозначены на карте.

Эван, протестуя всем своим видом, уничтожал бутерброд за бутербродом. Покончив с ними, он открыл окно, чтобы выбросить полиэтиленовый пакет.

— Нельзя! — крикнул Хаагнер. Эван замер.

— Почему?

— Животное съест и подавится. Пленка убьет зверя.

— Ну, ладно, — буркнул Эван и передал пакет мне, чтобы я положил его в ящик. Но ящик был заперт, и я сунул пакет в карман. Через минуту Эван выбросил в окно остатки сандвича с сыром и помидорами.

— Нельзя кормить животных, — автоматически отреагировал Хаагнер.

— Почему? — в очередной раз спросил Эван.

— Не надо приучать животных к тому, что в автомобилях есть пища.

Этот аргумент сразил Эвана. Конрад подмигнул мне, а я сидел с каменным лицом и лопался от смеха.

В связи с тем что мы, к несчастью, встретили слона, который помахал нам ушами с расстояния, не превышающего длину крикетного молотка, мы вернулись в кемпинг перед самым закрытием. Несмотря на то что солнце быстро садилось, Эван и слышать не хотел о возвращении: он всюду видел великолепные аллегории и приказывал Конраду снимать километры пленки, каждый раз используя новые фильтры. Он хотел установить штатив на дороге, но Хаагнер возразил против этого таким наводящим страх голосом, что Эван вынужден был отказаться от своих намерений.

— Олифант — это очень опасный зверь, — сказал Хаагнер, и Конрад торжественно поклялся, что нет такой силы, которая заставит его покинуть машину. Хаагнер утверждал, что если слон машет ушами, то это значит, что он чем–то рассержен, а поскольку он весит, по меньшей мере, семь тонн и стартует со скоростью около сорока километров в час, нам лучше улетучиться.

Однако Эван был убежден, что слон не посмеет напасть на таких выдающихся личностей, как Э. Пентлоу, режиссер, и Э. Линкольн, киноактер. Ему удалось убедить Конрада, но Хаагнер не снял ногу со сцепления. Когда слон сделал шаг в нашу сторону, Хаагнер так рванул с места, что Конрад вместе с камерой очутился на полу.

Я помог ему подняться, а Эван высказал свои претензии Хаагнеру. Хаагнер, как видно, потерявший терпение, не менее энергично остановился, поставил вездеход на ручной тормоз и сказал:

— Хорошо. Подождем.

Слон вышел на шоссе. Он был в какой–то сотне метров от нас. Его уши развевались, как флаги.

Конрад посмотрел назад.

— Поехали, дорогуша, — сказал он самым ласковым тоном.

Хаагнер стиснул зубы. Слон припустил рысью. Это начинало действовать на нервы. Эван, наконец, сломался.

— Поехали! — закричал он. — Старина, разве ты не видишь, что он атакует?

У этого слона были очень красивые большие бивни. Хаагнер рванул, и слону досталась лишь туча пыли в морду.

— А что будет, если появится другой автомобиль? — спросил я. — Он же попадет прямо на эту разъяренную скотину.

Хаагнер покачал головой.

— Уже поздно. Все машины вернулись в кемпинг. А олифант сейчас уйдет в буш. На шоссе ему нечего делать.

Конрад посмотрел на часы.

— Как долго мы будем ехать? — спросил он.

— Если не будем останавливаться, — ответил Хаагнер, явно злорадствуя, — то полчаса.

— Но сейчас уже четверть седьмого, — забеспокоился Эван.

Хаагнер пожал плечами. Эван явно нервничал. Это вызвало улыбку на лице проводника, блаженную гримасу удовлетворения. Хаагнер включил фары и свернул на один из проселков. Через несколько минут мы оказались в деревушке, образованной современными домишками, садиками и уличными фонарями.

Мы с удивлением разглядывали ее. Типичный современный пригород, полный зелени и цветов, среди выжженных джунглей.

— Это поселок смотрителей, — объяснил Хаагнер. — Мой домик третий отсюда. Здесь живут и работают белые. Работники и смотрители банту живут в другом поселке.

— А львы? — спросил я. — Разве здесь безопасно?

Он усмехнулся.

— Вообще–то, да.

Мы уже свернули на шоссе.

— Ну, может быть, и не совсем безопасно, — сказал вдруг Хаагнер. — Ночью никто не отходит далеко. А львы редко заходят к людям… Кроме того, у нас хорошие ограды… Но однажды именно на этой дороге, между поселком и кемпингом, лев напал на молодого банту. Я хорошо знал этого парня. Его предупреждали, чтобы он не шлялся по ночам… Это было страшно.

— А львы часто нападают на людей? — спросил я. Мы остановились перед нашим рондавеле.

— Да нет. Очень редко. А если случается, то всегда на местных. Никогда на приезжих. В машине безопасно.

Он еще раз красноречиво поглядел на Эвана.

* * *

Перед ужином я заказал разговор с Англией. Мне сказали, что придется подождать, но в десять я уже разговаривал с Кейт.

— Все в порядке, — сказала она. — Ребята шалят, как обычно. Я была вчера у Нериссы. Мы провели вместе целый день. Мы никуда не выходили, она страшно слаба. Но она не хотела меня отпускать. Мне удалось разузнать все. Но длилось это очень долго.

— Что она сказала?

Ты был прав. Она действительно сказала Дэну, что больна болезнью Ходжкина. Говорит, что сама еще не знала, что это такое, но ей показалось, что Дэн не воспринял это, как что–то особенное, он только сказал, что всегда считал, что это болезнь молодых.

— Если он знал это, — подумал я, — то он знал и много больше.

— Он прожил у нее десять дней, и за это время они подружились. Так сказала Нерисса. Перед его отъездом в Америку она сказала, что завещает ему своих лошадей. Еще она сказала ему, что часть своего состояния она разделила между несколькими друзьями, а ему, как единственному родственнику, завещает остальное.

— Счастливчик!

— Так вот… Несколько недель тому назад, в конце июля — начале августа он вновь приехал. Это было как раз тогда, когда ты снимался в Испании. Нерисса уже знала, что умирает, но не сказала ему об этом. Но она показала ему завещание, потому что оно его явно интересовало. Когда он прочитал завещание, он сказал, что желает ей прожить еще сто лет. И вообще он был чертовски мил.

— Вот лицемер!

— Ну, не знаю. В том, что ты придумал, есть огромное «но».

— А именно?

— Дэн не виноват в том, что лошади Нериссы последнее время проигрывают на скачках.