Когда умерла Норма Дилэйни, я был в Париже.

Мне захотелось написать роман. Мать, узнав об этом, сказала: «Роман, дорогой Ники? В девятнадцать-то лет? А впрочем… Юный глаз такой проницательный. Тогда поезжай в Париж. Там написаны лучшие книги».

Пэм, Джино и даже дядя Ганс протестовали, утверждая, что если я вообще способен написать роман, то с таким же успехом сделаю это и в Южной Калифорнии, а Пэм еще добавила что-то насчет «дикой экстравагантности».

Конечно, они ничего не добились. Переубедить мать не мог никто. Чем дольше она думала о том, что я стану парижанином, тем больше нравилась ей эта идея.

Она считала, что это хорошо для молодого человека.

На следующее утро мать, в брючном костюме и коротком манто, сама отвезла меня в международный аэропорт Лос-Анджелеса.

— Будь паинькой, дорогой Ники. Пиши свой роман и пиши его быстро, потому что я боюсь потерять тебя. Но не скупись на сравнения и образы: купола соборов, как мыльные пузыри над крышами домов, старухи в рукавицах продают жареные каштаны…

Два дня спустя я уже находился на Ви-де-Богем в небольшом номере с видом на Люксембургский сад. Это жилище мне устроила одна из многочисленных поклонниц матери. Еще через неделю в кафе «Флор» я познакомился с Моникой, соглашавшейся с матерью, что лучшие книги были написаны в Париже, но при этом считавшей, что эти книги написаны мужчинами, у которых были девушки вроде нее, способные вдохновлять.

Долго убеждать меня ей не пришлось. Моника оказалась именно такой девушкой, и уже через пару дней я забыл о своей наивной вере, что самые привлекательные на свете женщины — рыжеволосые калифорнийские красавицы. Боюсь, что я забыл и о своем романе, потому что Моника вдохновляла меня на множество разных вещей, кроме литературного творчества.

А потом умерла Норма Дилэйни, и все пошло наперекосяк. Мы с Моникой направлялись в какой-то дальний кинотеатр, где шел старый голливудский фильм с участием моей молодой матери. Тогда она считалась Культурной Героиней Побережья и старалась отличаться от Греты Гарбо. Мимо нас прошел прохожий с «Пари-суар», и из-под руки я увидел крупный заголовок:

«Норма Дилэйни разбилась насмерть. Трагедия в роскошном особняке в Беверли-Хиллс».

Я хотел остановиться и купить газету, но Моника боялась опоздать в кино.

— Опоздать на фильм с великой Анни Руд только потому, что умерла какая-то древняя старуха? Норма Дилэйни? Да на нее наплевать всем, кроме, может быть, престарелых уборщиц в американских мотелях!

Я не был престарелой уборщицей из американского мотеля, но меня Норма Дилэйни волновала. Не глубоко — возможно, потому что, сколько я себя помню. Норма Дилэйни, олицетворявшая для американской публики секс с 1940 по 1946 годы или около того, всегда была пьяна, от нее разило мартини, когда она кидалась ко мне с объятиями и сюсюкала: «Ах, это наш маленький Ники!» Но раньше никто из знакомых мне людей не умирал, и я как писатель чувствовал, что это должно что-то означать. Кроме того, Норма и ее муж были близко знакомы с матерью, и меня охватило беспокойство.

Но Моника не хотела опаздывать из-за газеты, и вскоре мы сидели в старомодном кинотеатре и смотрели «Пустынный берег» — первый американский фильм с участием матери. Он вышел восемнадцать лет назад, когда мне было всего полтора года.

Я никогда раньше его не видел. Мать не принадлежала к тем знаменитостям, которые силой заставляют вас восхищаться своим предыдущим триумфом. Пока Моника охала и ахала и прижималась ко мне, напоминая о том, какая теперь у меня великолепная новая жизнь, я смотрел на мать и думал о Норме Дилэйни, разбившейся насмерть в собственном доме.

Я чувствовал себя довольно неловко, потому что мать на экране, решавшая, кем ей стать — монахиней или певицей, была до смешного похожа на себя в жизни: именно с такой женщиной я расстался несколько месяцев назад в Лос-Анджелесе. Мать не верила в наступающую старость и не меняла характера в зависимости от роли. Это сделало из нее легенду с самого начала карьеры, и все ее героини казались вашими близкими знакомыми.

«Ники, разве тебе не нужно домой, чтобы закончить главку? Ники, ты уверен, что это порядочная девушка? Ники, как ты смеешь так думать о Норме?» Мне казалось, что эти вопросы задает с экрана моя мать. Потому что о Норме я действительно думал не очень хорошо. Я вспомнил, что перед моим отъездом из Голливуда муж Нормы, продюсер Ронни Лайт, опрометчиво влюбился в мать. Имелись для таких мыслей и другие причины. Например, известная английская актриса Сильвия Ла-Мани, которая тоже увивалась за ним. А поскольку карьера Нормы закончилась и ей оставалось лишь одна роль — жены Ронни, такие вещи не могли ее не беспокоить.

Я размышлял о возможном скандале: «Разбилась насмерть в своем роскошном особняке в Беверли-Хиллс», — а тем временем на экране мать передумала идти в монахини и решила продолжать прежнюю жизнь ради удовольствий.

Моника, настроенная явно про-американски, настаивала, что после кино необходимо посетить кафе в Сен-Жермен, где «бывают известные американцы и играет хороший джаз». Я все же купил газеты и, пока вокруг меня десяток молодых парней и девочек топали и орали, воображая, будто они танцуют рок-н-ролл, погрузился в чтение статей о Норме Дилэйни.

Языки я знал хорошо, ибо — благодаря перипетиям материнской карьеры — учился в самых разных учебных заведениях, начиная с французского лицея в Сайгоне и кончая Академией танца в Санта-Монике. Фактически, насколько мне известно, я мог по праву относить себя к числу самых интернациональных американцев, не только по образованию, но и по крови: мой отец чех — он был воздушным акробатом и сломал шею, упав с трапеции, — а мать родилась в Швейцарии. Ее родители были швейцарскими акробатами, а появилась она на свет в грузовике не то в Румынии, не то в Болгарии. Поэтому, в зависимости от обстоятельств, она чувствовала себя то швейцаркой, то румынкой или болгаркой.

Как сообщала «Пари-суар», в падении Нормы Дилэйни не было ничего драматического, хотя, если судить по заголовкам, я бы так не подумал. Просто «она, спускаясь по лестнице, оступилась, упала и сломала себе шею». Я почувствовал облегчение. Мне казалось, что жены, чьи сердца разбиты, находят более удачные способы расстаться с жизнью, чем падать с лестниц в собственном доме. Я облегченно вздохнул и только порадовался, что Норма «оступилась и упала», поскольку за последние годы не помню момента, когда бы она не накачивалась джином.

В статье говорилось еще о многом, но мне нужно было потанцевать с Моникой. Она закусила нижнюю губу, а это означало, что у нее начинают иссякать вдохновляющие качества.

Потом я вновь вернулся к газете. Репортер описывал малопримечательную карьеру Нормы. Заканчивал он следующим образом: «Смерть миссис Дилэйни наступила в особенно трагический момент, поскольку известный продюсер Ронни Лайт, ее муж, только что договорился о том, что она будет сниматься в фильме стоимостью в шесть миллионов долларов, основанном на жизни Нинон де Ланкло».

Я не мог поверить собственным глазам. Ронни, хитрый, прагматичный Ронни собирался выкинуть шесть миллионов ради возвращения Нормы на экран? Кто приложил к этому руку?

Моника, сидевшая рядом со мной и потягивавшая кока-колу, снова закусила нижнюю губу.

— Бог мой, ты читаешь и читаешь! И это все, что делают американские писатели в обществе своих подружек? Читают газеты?

— Кто такая Нинон де Ланкло? — спросил я.

— Мой бедный маленький варвар! Нинон де Ланкло — одна из величайших французских куртизанок.

— Сколько ей было лет?

— Лет? Древняя старуха! В девяносто у нее еще были любовники.

— По крайней мере, подходяще для Нормы… — вслух подумал я.