Сначала я увидел ее руку. Она положила ее на открытое боковое стекло машины как раз около моего плеча. Рука была тонкая, довольно красивая и неожиданно белая в этой стране смуглой кожи и тропического солнца. В то же время это была решительная рука. Она крепко вцепилась в машину, будто машина и я были нужны ей для какой-то цели и она ни в коем случае не могла допустить, чтобы мы исчезли. Она сказала:

— Извините.

Я высунулся из машины, чтобы получше разглядеть ее. Она стояла в блеске залитого солнцем тротуара. Сзади нее через открытую входную дверь отеля «Юкатан» виднелся пол, выложенный голубыми и белыми плитками.

Блондинка. Стандартного колера. Таких блондинок полно в Голливуде или на Бродвее, но здесь, в Мексике, она могла бы явиться причиной мятежа. По крайней мере таково было мое первое впечатление.

На ней был серебристо-серый костюм, безупречная, однако лишенная индивидуальности модель. В руках большая красная сумочка. Она сказала:

— Я слышала, вы говорили бою, что собираетесь поехать на развалины Чичен-Ица.

— Да.

Рука еще крепче вцепилась в машину.

— Я опоздала на экскурсионную машину. Правда, туда пойдет городской автобус, но, вероятно, он будет битком набит индейцами и поросятами.

— Что ж, прыгайте сюда.

— А это ничего?

— Конечно.

Она обошла вокруг машины, бросила свой чемодан на заднее сиденье рядом с моим габардиновым дорожным саквояжем и села рядом со мной. Ножки у нее модельные. Серебристые волосы, чисто вымытые, хорошо расчесанные, распущенные по плечам, тоже модельные. Словом, все стандартное. Тем более неожиданным оказался ее профиль. Мне пришлось несколько раз взглянуть на нее, чтобы убедиться, что зрение меня не обманывает. Совершенно необычный профиль. Какой-то угловатый, с выдающимися скулами и прямым носом. Она являла собой образец красавицы-космополитки, которую может произвести только Америка: одна черта от одной расы, другая — от другой. Эффект получился поразительный. Вероятно, ей не более двадцати. Слишком молода, чтобы одной болтаться по диким пустыням и джунглям Юкатана. Если только она была одна.

— Интересуетесь майанскими развалинами?

Она пожала плечами:

— Все едут смотреть их.

Потом повернулась ко мне лицом. Глаза у нее тоже серебристо-серые.

— Ну, как насчет того, чтобы тронуться, если вы, конечно, не хотите, чтобы мы сварились в машине заживо?

В Мериде даже в поздний послеполуденный час стоит жара, доводящая до изнеможения. Мне не очень-то понравился диктаторский тон девушки, но тем не менее я включил мотор и направил машину мимо белых, розовых и голубых домиков с их наглухо закрытыми деревянными дверями, охраняющими священную неприступность частных внутренних двориков — патио.

Она прислонилась к горячей от солнца обивке сиденья и равнодушно смотрела на дряхлую повозку, которая тащилась впереди. Достала из красной сумочки сигарету и прикурила от серебряной зажигалки. Она обращалась со мной как с наемным шофером. Я никак не мог понять причину. Что это: наглость красивой женщины, знающей цену своим чарам, или просто очень молоденькая девчонка скрывает свою робость под напускной развязностью? Да, собственно говоря, мне это было совершенно безразлично. Я уже не в том возрасте, когда любая незнакомая девушка может привести в трепет.

Шесть самых трудных месяцев моей жизни только что благополучно завершились. Здесь, в Мексике, мы с женой вдруг вообразили себя влюбленными каждый в кого-то другого. Наше примирение было еще очень молодым и непрочным, как новая кожица на едва затянувшейся ране. В те несколько недель, которые мы после ссоры провели вместе, чувствовалась некоторая неловкость в наших отношениях, чреватая новыми опасностями. И когда Айрис получила приглашение от киностудии, мы решили, что будет очень полезно некоторое время пожить врозь. Она уехала в Голливуд одна.

И, кажется, этот эксперимент оправдал себя. Оставшись в одиночестве в Мехико-сити, я написал пьесу. Вообще-то я больше занимаюсь режиссерской работой, чем драматургией. Но на сей раз вполне доволен результатом. Во всяком случае Айрис пьеса очень понравилась, и она собирается зимой на Бродвее играть в ней главную роль. Мы написали друг другу массу писем по поводу наших планов, и благодаря этой деловой переписке исчезла некоторая неестественность в наших отношениях. Сейчас ее контракт с Голливудом почти закончился, и мы собираемся через десять дней встретиться в Нью-Йорке.

Мысль о том, что я снова ее увижу, была столь же волнующей и естественной, как и в старые дни.

Я прилетел в Юкатан неделю назад, потому что мне показалось глупым уехать из Мексики, не взглянув на самые знаменитые в мире развалины. В Мериде я взял напрокат машину, убедился на собственном опыте, как мало в этой стране мест, связанных с центром доступными дорогами, и получил сильнейший ожог от тропического солнца и раскаленных песков в Прогрессо. Несколько последних дней я провел здесь и уже привык к дружественной компании юкатанских индейцев. Модная высокомерность сидящей рядом со мной девушки мне очень не понравилась. Если у меня и были какие-нибудь желания, то только одно: лучше бы она не попадалась на моем пути.

Она отшвырнула сигарету и смотрела на проплывающие мимо нас обработанные поля агавы, правильные, геометрические линии плантаций этих растений, распластавшихся, подобно гигантским артишокам, на красной земле. Вдруг совершенно неожиданно она сказала:

— Я Дебора Бранд.

— А мое имя Питер Дьюлет.

Она никак не прореагировала на мое имя, что меня страшно обрадовало. Значит, она не одна из тех будущих актрис, которые знают номера телефонов всех известных продюсеров лучше, чем английский алфавит.

Я спросил:

— Из Штатов на каникулы?

— Я только что прилетела из Бальбоа. Я опоздала на самолет в Мехико-сити. Вот почему и поехала на развалины. Надо же как-то убить время.

Она была слишком молода, чтобы проявлять такую пресыщенность в отношении времени. Я с любопытством взглянул на нее.

— Американка?

— Вроде этого. А вы?

— Да.

— О!

Она порылась в красной сумочке и достала еще одну сигарету. Ее абсолютное невнимание ко мне задело мое самолюбие. Я начал злиться.

— Я работаю в театре. Ставлю пьесы.

Она взглянула на меня, опустив руку с еще не зажженной сигаретой.

— О! — опять произнесла она.

Она закурила. Черный мексиканский гриф-стервятник неохотно оторвался от трупа собаки, лежавшего впереди нас по дороге.

— Живете в Центральной Америке? — спросил я.

— Нет. В Перу, в данный момент. Мы вечно переезжаем. Отец выкапывает разные веши.

— Археолог?

— Так они себя называют. Он и в этих краях много копался.

— В Чичен?

— Да.

— Значит, вам знакомы эти места?

— В те дни я с матерью жила в Канзас-сити и грызла резиновую соску.

— Такая молодая и путешествуете в одиночестве.

— Я не молодая.

— Сколько же вам лет?

— Двадцать.

Я засмеялся.

— Смешно?

— Пожалуй, не очень. Но ваши слова заставляют меня, тридцатисемилетнего, почувствовать себя дряхлым стариком. Только и всего.

— Разве вы такой старый?

Она вполне серьезно стала внимательно рассматривать меня.

— Вы хорошо сохранились.

Комбинация из наивности и явного позирования была совершенно очевидной. Я вдруг почувствовал к ней интерес. Нечто новое, свежее. Мне очень хотелось спросить ее, почему двадцатилетняя девушка прилетела из Бальбоа в Мехико-сити одна? Но, пожалуй, этот вопрос был бы слишком нескромным. Вместо этого я спросил:

— Вы родились в Штатах?

— Да. Моя мать была американка. Она умерла.

— А отец?

— Финн. Забавная национальность, но ничего не поделаешь.

— Вы говорите по-фински?