Держа свое пиво, Джон присел на ручку кресла. Им снова овладела паника. И он подумал, что это, наверное, самый важный момент в его жизни. Если он сейчас поддастся, из малодушия или ложной скромности или из-за болезненного беспокойства о Линде, он — конченый человек.

«Моли бога, чтобы она не начала пить, — думал он. И потом — с жестоким презрением к себе: — Что это со мной? Разве я только притворяюсь, что мне жаль мою жену? Неужели я боюсь ее? Неужели я так близок к разрыву?»

Машина Стива промчалась мимо стены мастерской, когда Линда наконец вернулась. Сигарета свисала с нижней губы, на лбу — саркастические морщинки.

— Ах, эти бедные надоедливые дураки! Чем я только заслужила их любовь? — морщинки исчезли, она нежно улыбнулась ему. — Милый, ты бы лучше начал переодеваться. Мы же должны быть у Вики к шести.

Он совершенно забыл про вечер у Вики Кэри по случаю дня ее рождения.

И вечно что-то примешивается, чтобы еще больше все осложнить. Может, отложить? Нет. К черту вечер.

— Смотри, милый! Джон, ну посмотри на меня! — Линда тронула его за руку и, подхватив за подол широкую юбку, закружилась вокруг него. — Я тебе нравлюсь? Нравится тебе моя новая прическа?

Услышав ее слегка охрипший голос, он все понял. Началось! Теперь он уверен. И сразу почувствовал, как на него наваливается усталость. А Линда кружилась по комнате вокруг старенькой плетеной мебели.

— У мадам Элен — новая мастерица. Она сегодня первый раз меня причесывала. И сказала, что заметила несколько седых волос. — Линда опустила юбку и подошла к нему. — Ты их замечал, дорогой? Посмотри, ты можешь найти у меня хоть один седой волос? Здесь? — она дотронулась рукой до виска.- Я не могу. Клянусь, я не могу. Это, верно, от солнца. Волосы так выгорают на солнце!

Он знал, у нее есть седые волосы. Всего несколько едва заметных, но все же есть. Так вот из-за чего все это, — подумал он. Достаточно было случайного замечания бестактной парикмахерши. И вот почему она так старалась очаровать Стива. Она воевала с этой мастерицей, подбадривала себя. У многих женщин есть седые волосы, но им не нужно ни лгать, ни утешать их, ни разубеждать…

— Эту мастерицу надо уволить, — объявил он весело, превращая все в шутку. — Если у тебя найдется хоть один седой волос — я его съем!

— Ах, ты, конечно, не заметил. Ты такой милый. Но она сказала, что их несколько. Не много, но есть. — Линда пожала плечами. — Что поделаешь? Мне двадцать девять. У большинства женщин седые волосы появляются до тридцати.

Ей было тридцать три. Он видел однажды ее свидетельство о рождении, и она знала, что он видел. Но это не мешало ей сохранять ту же легенду. И, не давая ей возможности увлечь его в область нереального, он вынул письмо из кармана. Скандала теперь все равно не избежать.

— Линда! Я получил письмо от Чарли Рейнса.

— От Чарли? — в первый момент она не отреагировала, а потом заинтересовалась и спросила подозрительно: — Но ты взял почту до того, как я поехала в Питсфилд. Почему же ты мне не сказал тогда?

— Мне нужно было время, чтобы все обдумать.

— Что обдумать?

— Хочешь прочесть? — он протянул ей письмо.

— Да, конечно. — И потом: — Нет, прочти его сам.

Он забыл, как она не любит надевать очки. Дрожащими пальцами он вытащил письмо из конверта и начал читать:

«Дорогой Джонни!

Не думайте, что мы о вас забыли. Мы очень часто вас вспоминаем. И не далее, как сегодня, совещаясь на самом верху. Во-первых, мы все хотим, чтобы вы знали, как нам неприятна эта история с выставкой в галерее Денхэма. Мы понимаем, что половина своры художественных критиков просто не ведает, о чем говорит. И вас взяли под обстрел за то, что ваша первая выставка — когда вы еще были с нами — имела такой успех. Мы понимаем также, что эта история огорчительна для вас и в финансовом отношении, поскольку, уйдя от нас, вы в большой степени зависите от того, как продаются ваши картины. Ведь только в этом случае, вся эта затея — заниматься одной живописью — имеет смысл.

Мне не хочется, чтобы вы сочли меня Мефистофелем, улучившим «трудную минуту» — поискушать вас. Но врачи требуют, чтобы X. С. ушел в отставку со своего поста — главы художественного отдела. Вот уже несколько недель мы судорожно ищем кого-нибудь, кто мог бы успешно справиться с этой работой. Как известно, такое сочетание, как отличный администратор и первоклассный художник — редкость. И, несмотря на то, что вам показалось, будто здешние рамки очень вас ограничивают, мы и сейчас еще считаем вас одним из самых выдающихся людей в этой области. Да, Джонни, внесем полную ясность. Это письмо — официальное предложение вернуться к нам. Мы дадим вам то жалование, которое получал X. С. , плюс обычные премии и т. д. Это составит сумму вдвое больше той, что мы платили вам, когда вы ушли от нас. Богу известно, я не собираюсь совать свой нос в ваши личные дела. Но мы все так думаем, что после десяти месяцев вам уже слегка надоело жить в бедности на чердаке… (не знаю, есть ли в деревне чердаки). И, может быть, поэтому вы сочтете возможным вернуться в лоно фирмы «Рейнс и Рейнс», которая никогда не переставала считать вас своим человеком.

Подумайте об этом, Джонни, и отвечайте как можно скорее. Взявшись за эту работу, вы будете иметь кучу свободного времени, чтобы продолжать свои занятия живописью. Может быть, заглянете на этой неделе в контору обсудить все это. Мы будем рады видеть вас в любом случае.

Самые лучшие пожелания Линде.

Искренне…»

Читая, он нарочно старался не думать о жене, стоявшей подле камина. Он заставил себя сосредоточиться на вещах, которые действительно имели значение — на том факте, что, несмотря на все сказанное критиками, несмотря на такое бремя, как Линда, он все же постепенно, ощупью продвигался вперед в своем искусстве. И на том, в чем он был совершенно уверен: вкрадчивое, коммерческое давление фирмы «Рейнс и Рейнс» уничтожит в нем то единственное, чем он дорожил. И еще одно обстоятельство — ничуть не менее важное: в Нью-Йорке с Линдой все было гораздо хуже. Она, конечно, об этом и не вспомнит, поскольку здесь ей уже наскучило и она играет роль мученицы в изгнании. Но еще одна отчаянная попытка состязаться с миссис Рейнс, с Паркинсонами и со всеми этими безжалостными, элегантными дамами из Манхеттена — погубит ее.

Доктор Мак-Аллистер, единственный человек, которому он доверился, настойчиво подчеркивал это:

— Раз Линда не хочет прийти ко мне в качестве пациентки, я могу лишь поделиться с вами, Джон, своим мнением, сложившимся в результате кое-каких наблюдений. Если вы не вырвете ее из этого порочного круга, через год-другой она станет безнадежной алкоголичкой.

Положив письмо на стол, он впервые взглянул на жену.

Он ожидал грубого взрыва, он даже полагал, что она не даст ему дочитать. Но, как это бывало и раньше, он ошибся. Она закурила новую сигарету и наблюдала за ним с видом оскорбленного достоинства, с отчаянием человека, оставившего всякую надежду, поскольку надеяться было не на что.

— Ты не собираешься возвращаться? — опросила она.

— Я не могу вернуться, Линда. Только если бы мы голодали, но мы ведь не голодаем. Нам хватит еще почти на пять лет, если мы будем и дальше жить как сейчас. И ты это знаешь. — Из-за того, что она не спорила с ним, его захлестнула былая нежность. Он шагнул к ней и взял ее за руки.

— Если я вернусь — это конец. Ведь ты понимаешь это, правда? Ты же видишь, какое это хитрое письмецо. Чарли прекрасно знает, что это за работка. Дел выше головы все двадцать четыре часа в сутки. Заниматься живописью в свободное время! Я поеду завтра в Нью-Йорк и все объясню. Чарли поймет. — Это было здорово — обнаружить, что он еще может говорить с ней прямо и честно. — А, кроме того, я все решил тогда. Ведь ты помнишь? Мы решили так вместе. Ты же знаешь, это было правильно. Не только для меня, но и для тебя тоже. Ведь ты…