— Ну, слушаю.

— Так вот. Предположим, некто, у которого нет за душой ни гроша — правда, скоро будет университетский диплом, — этот некто полюбит дочь плантатора. Понимаешь, настоящего плантатора. Что может из этого получиться?

— А по ее внешнему виду заметно, что она дочь плантатора?

— Ну, пожалуй, да. Да-да, безусловно заметно. Знаешь, нейлоновые чулки, пишет золотым карандашиком и так далее.

— Золотым, говоришь?

— Золотым.

Трубка долго молчала, потом изрекла:

— Брось, не связывайся.

— Да я не про себя, чудак… — опешил Мигель.

— Не связывайся, послушай друга, — мрачно повторила трубка. — Ни шиша из этого не выйдет. Страшная штука это социальное неравенство…

Мигель осторожно повесил оракула на никелированный рычажок и вышел из будки с таким видом, с каким выходят из похоронного бюро. На свидание он не пошел.

На другой день с утра лил дождь. Мигель ни с того ни с сего нагрубил профессору и имел неприятный разговор с деканом. В четыре часа он, проклиная все и вся, выскочил из здания факультета с твердым намерением напиться на последние деньги и увидел Джоанну, непринужденно прогуливавшуюся под дождем. Она тоже сразу увидела его, только поэтому он и не улизнул, а остался стоять с дурацким видом, чувствуя, как замирает сердце и за воротник бегут противно-холодные струйки воды.

— Вы знаете, как называется человек, который позволяет себе не прийти на свидание? — звенящим голосом спросила Джоанна, остановившись в трех шагах от него и не вынимая рук из карманов плаща. — Я пришла сюда, только чтобы сказать вам, дон Мигель Асеведо, что я вовсе не ждала вас вчера и вовсе не нуждаюсь в продолжении нашего знакомства. Прощайте!

Это «прощайте» прозвучало, как пощечина. Джоанна повернулась и пошла прочь. Мигель простоял еще с минуту, глядя вслед девушке, а потом бросился за ней, лавируя между прохожими и разбрызгивая лужи. Догнав Джоанну на перекрестке, он преградил ей путь и принялся что-то объяснять; она слушала с надменным лицом, глядя прямо перед собой, но не уходила.

Когда Мигель замолчал, истощив весь запас своего путаного красноречия, Джоанна чихнула раз и другой и спросила жалобным тоном:

— У вас нет с собой какой-нибудь мелочи? Может быть, мы зашли бы выпить горячего кофе. У меня абсолютно промокли ноги, а портмоне я забыла. И вы сами — почему ходите без плаща в такую погоду? Вот увидите, завтра будете тоже чихать. На всю аудиторию! Вы ничего не имеете против, если я приду послушать?..

Улыбаясь воспоминаниям, Мигель посмотрел на часы — было пять минут десятого — и, закурив новую сигарету, пересел подальше в тень: утреннее солнце уже припекало во всю мочь. К заправочной станции напротив подъехал тяжелый грузовик с прицепом, потом бесшумно подлетел роскошный обтекаемый «нэш амбассадор». Из него вышел толстяк в белом костюме. В какой, собственно, машине должна приехать«. Джоанна? Если бы знать, можно увидеть заранее, еще от поворота…

…Тот год, проведенный вместе в столице, и положил основание их любви. Потом они оба кончили — Джоанна свой колледж, а он университет. Ему предлагали работу в министерстве просвещения, но Джоанна уезжала в США, и ему хотелось жить поближе к ее родным местам, чтобы иметь возможность быть вместе хотя бы во время ее приездов на каникулы. Он устроился народным учителем сюда, в поселок Коатльтенанго, расположенный в получасе езды от имения Монсонов. Джоанна познакомила его со своим отцом. Дон Индалесио принял молодого учителя очень холодно и высказал сомнение в пользе этой нелепой затеи — открывать школы для детей пеонов. О подлинном характере отношений между Джоанной и «этим Асеведо» он, разумеется, не догадывался. Мигель тогда уехал из «Грано-де-Оро» взбешенным и в первое же свидание наедине — накануне отъезда Джоанны в Нью-Йорк — наговорил ей кучу страшных вещей, за которые просил потом прощения в каждом письме. Впрочем, Джоанна ничуть не обиделась, отношение отца к Мигелю она и сама нашла возмутительным, но понадеялась на время.

Время, к сожалению, ничего не принесло. Наоборот, начало проведения аграрной реформы окончательно сделало учителя и плантатора заклятыми врагами. Мигель никогда не писал об этом Джоанне и ничего не сказал во время прошлогодних каникул, в свою очередь понадеявшись, что она сама поймет это рано или поздно. Теперь, очевидно, она это поняла, судя по вчерашней записке.

Мигель покачал головой и втоптал в пыль окурок. Очень неприятно становиться между отцом и дочерью, но иного выхода нет. Джоанне так или иначе не место в этой среде, она чужда ей и никогда не будет в ней счастлива. Вообще странно, как такая девушка — с такими взглядами на жизнь — могла вырасти в семье Монсонов, в окружении всех этих Гарсиа, Орельяна и прочих. Впрочем, она ведь здесь и не росла, разве что до семи лет. А последние годы — два-три месяца каникул и все остальное время в колледже, в университете… ну, и с ним, с Мигелем. Можно сказать без хвастовства, что сегодняшняя Джоанна наполовину воспитана им самим.

Недаром же учитель, черт побери!

Однако она опаздывает, уже четверть десятого. Нужно надеяться, что у нее не вышло какой-нибудь неприятности дома… Впрочем, Джоанну запрещением не остановишь.

Поднявшись, Мигель еще раз глянул из-под ладони на шоссе — из-за поворота вынырнула маленькая красная машина — и направился к лавке часовщика, чтобы сверить часы. Часы оказались верными, он вернулся на свой наблюдательный пункт и, вздохнув, вытащил из кармана новую сигарету. Красная малолитражка стояла теперь под навесом заправочной станции, откуда только что выплыл кремовый «нэш»; коротко, по-модному подстриженная блондинка говорила что-то механику, прислонившись к радиаторной решетке и перекладывая из руки в руку связку книг. Эти пепельно-золотистые волосы — неужели?.. Мигель бросил незакуренную сигаретку и шагнул к обочине дороги. В этот момент блондинка отдала механику ключ и направилась к дверям станционного ресторанчика.

— Джоанна! — крикнул Мигель, увидев ее профиль. — Джоанна!

Он в несколько прыжков пересек шоссе, едва увернувшись от взвизгнувшего тормозами грузовика. Джоанна стремительно обернулась — ее пестрая юбка разлетелась колоколом — и выронила книги. Она просияла в улыбке, но не успела ничего сказать, потому что Мигель схватил ее за плечи и рванул к себе.

— Ты с ума сошел… На улице… — шепнула она, переводя дыхание. — На нас же смотрят!..

— А мне какое дело? Пускай смотрят! Пускай завидуют!

— Нет, но… О милый, если бы ты знал, как я по тебе соскучилась! Если бы ты только…

Не договорив, она сама обняла его за шею и привстала на цыпочки, закрыв глаза.

— Слушайте, молодые люди, — скучным голосом сказал вышедший на порог хозяин ресторанчика, — нельзя же так! Если вам нужно побыть вдвоем, так у меня есть комната…

— Комната и у меня есть, — счастливо засмеялся Мигель, — не хуже вашей! Идем, малыш, что они понимают!

— И впрямь ничего, — согласилась Джоанна. — Идем!

— Минутку, твои книги…

— Это твои, Мигель, я тут тебе привезла много интересного. Ну, как ты жил все это время? Ты похудел, милый, правда, хорошо себя чувствуешь?

— Как Тарзан. А ты? Впрочем, твой вид говорит сам за себя. А зачем волосы обрезала? Я тебя и не узнал, честное слово!

Джоанна приостановилась и испуганно взглянула на Мигеля.

— Тебе не нравится?

— Ну, мне все в тебе нравится, но, по-моему, раньше было лучше, — неуверенно отозвался Мигель. — Не то, что тебе так не идет, а просто… Я, знаешь, сейчас сидел тут, пока ждал тебя, и вспоминал, как мы познакомились, помнишь?

— О! Еще бы, — кивнула Джоанна. — Я даже предлог тогда выдумала, будто хочу написать книгу.

— Стыдилась бы вспоминать! Так вот, помнишь, как ты тогда ходила — такие волосы до плеч, мне, пожалуй, они больше всего и нравились…

— Вот так комплимент!

— Серьезно, ты тогда еще носила форму колледжа, с такой синей шапочкой пирожком, и на ней герб с девизом…

— Угу, а девиз помнишь? «Vitae Discimus».[36]