Мы работали в эту весну и лето как мощный конвейер — клиенты часами ждали в очереди у входа, чтобы им разрешили подняться в зал и оставить свои деньги Брюху. Последний часто играл в карты наверху, в специально оборудованной комнате, где стоял круглый стол, висели телевизоры, приобретенные специально к чемпионату Европы по футболу, и к услугам Брюха и его гостей был маленький бар и биллиардный стол. Руководил своей империей этот человек тоже отсюда, зачастую к нему или гостям поднимались из клуба девушки, носилась еда, и без умолку звонили оба его неизменных мобильника.

Леня, чрезвычайно гордый своим участием в расправе над наркодельцом, решил добиться моей благосклонности и стал регулярно заговаривать со мной на самые пикантные темы. Причем, делал он это, несколько переигрывая, спрашивал вначале, будет ли позволено глупому пэтэушнику обратиться к образованной леди, или глумился над собой еще как–нибудь. Его провокации начали раздражать меня, тем более, что я подозревала за всем этим проверку преданности Брюху, санкционированную им самим. Когда Леня однажды пригласил меня поужинать в свою свободную смену, я твердо отказала ему и попросила не повторять попыток ухаживания. Брюхо, спрошенный мной, весьма удивился, назвал Леню наглецом, но, кажется, остался доволен моим отношением. Мне до сих пор интересно, всерьез ли он мог счесть меня такой дешевкой, или заигрывания были в самом деле инициативой скучающего охранника?

Состав наших танцовщиц постоянно обновлялся, те из них, кто считал, что заработано уже достаточно, уезжали домой, а их место занимали новенькие искательницы легких денег. За свою карьеру в секс-бизнесе я еще пока не встречала тех, кого удерживали на работе насильно, но в «Рандеву» мне пришлось столкнуться с двумя случаями, которые могли бы порадовать борзописцев, вдохновляемых темой женского рабства. Первый раз я случайно оказалась на разборке, которую Брюхо учинил некоему типу по кличке Гриня, здоровенному молдаванину лет под тридцать, притащившему с собой злобного ротвейлера без намордника.

В то время Урмас был еще полугодовалым щенком, и хотя я знала, что Брюхо порывался воспитать из него боевого пса, дальше пожеланий дело не сдвинулось: Урмас оставался игривым и добродушным доберманом. Возможно, дело было в том, что Брюхо, который поручил его воспитание специальному тренеру, орал на этого собачника, если тот обращался с его питомцем, по его мнению, слишком жестоко. Умный щенок понял, что главный вожак сам строит всех, кого пожелает, и поэтому нет смысла подчиняться кому–то еще. Впрочем, речь не об Урмасе: я только вспоминаю, почему Брюхо стал при всех издеваться над Гриней, и думаю, что причиной мог послужить его щенок, которого хозяин не хотел видеть вблизи зловещих клыков ротвейлера. Так или иначе, но, приказав запереть огромного кобеля в ванной, Брюхо перешел к делам самого Грини, и без обиняков сказал, что лишь законченный дегенерат может содержать взаперти пятерых работниц и наказывать их за малейшую провинность.

Не знаю, откуда у Брюха была эта информация, но Гриня сам ее подтвердил, добавив, что эти «низкие твари» не заслуживают ничего лучшего, поскольку не ценят добра и норовят сбежать с любым подвернувшимся клиентом. В принципе, я уже наслушалась подобных речей от разных субъектов и раньше. Теперь, вращаясь частенько среди подручных Брюха, я подметила, как забавно сочетается в них показная жесткость и крутизна с обликом самых обычных мужичков, которыми они пребывали во внерабочее время. У Альбиноса, Лохматого и Сани были жены, которые сами раньше работали в системе, и для меня оставалось загадкой, как эти люди формировали свое отношение к своим женщинам и детям от них. Ведь, по сути, чем их жены отличались от других проституток, не все из которых были изначально порочными, или там, наркоманками? В какой момент рождалась любовь этих людей? Были их истории похожими на мою первую любовь к Вадику? Я была уверена, что грубый и дерзкий временами Саня лишь напускает на себя вид, необходимый для поддержания порядка в клубе — не то Гриня: этот персонаж всерьез издевался над презираемыми невольницами, получая от этого удовольствие.

— Идиот, — объяснял ему Брюхо, — ты можешь продержать их так месяц, другой, третий. Потом они, наконец, раскусят, что ты гребаный фуфел, никто и зовут тебя никак. И на следующий день к тебе придут мусора. Если ты, падаль, при них еще и говорил обо мне, прикрываясь моим именем, я тебя покрою твоим же ротвейлером прямо сейчас.

— Нет, Брюхо, — мямлил здоровенный Гриня, даже не думая возмутиться, — тебя никто из них не знает и в глаза не видел.

— Это понятно, — продолжал Брюхо. — Но что они слышали обо мне?

— Ничего, бля буду…

— Ты и так блядь, — отмахивался Брюхо, — таким родился, таким и подохнешь. Завтра же прекрати забирать у девок их лавэ. Мне твоя доля не вперлась, если от нее статьей воняет. Получай только кассу от комнат и молись, чтобы я этого у тебя не отобрал.

— Но это же разница в десятки тысяч…

— Да хоть в сотни, придурок, — морщился Брюхо. — Ты адвокатам больше отдашь, когда тебя твои шлюхи сольют.

Интересно, что, в конце концов, все получилось именно так, как пророчил Брюхо. А может быть, он сам приложил к этому руку, поняв, что полагаться на ничтожного Гриню нельзя. Двое девушек дали показания в полиции, посадив сутенера на двенадцать лет, одна попросилась уехать домой в Омск, а еще две стали благополучно работать на местах Брюха, я общалась с ними лично, и обе были вполне довольны переменами в своем положении.

Ко мне то и дело обращались, чтобы я побеседовала с какой–нибудь девчонкой, порой даже не из «Рандеву». Так однажды по просьбе Лохматого я съездила на съемную квартиру, где он селил работниц из массажных салонов. Там в одиночестве сидела совсем молоденькая худая, как щепка, девушка с правильным овальным личиком. Мне сразу бросился в глаза этот идеальный овал вокруг больших бархатных глаз, вздернутого носика и пухлых губ.

Как–то ее лицо контрастировало с угловатым тельцем подростка, и я сразу подумала, что передо мной тупая малолетняя наркоманка. Но я оказалась не совсем права.

— Анна, — протянула я руку, усаживаясь рядом с девушкой на диванчик.

— Изабелла, — ее ручонка оказалась влажной и прохладной.

— И где же так людей называют?

— Я из Петербурга.

— А родилась где? — спросила я, привыкшая, что лимитчицы обычно пытаются выглядеть уроженками города, который заманил их в свои сети.

— Там же, — ответила девушка. — Моя прабабка погибла в блокаду. Бабушка успела вывезти маму…

— И как мы здесь оказались? — я не собиралась выслушивать историю ее семейства.

— Сама не знаю… — на глазах Изабеллы выступили слезы.

— Упала, очнулась — Израиль, — перефразировала я Никулина из «Бриллиантовой руки».

— Ну, почти так…

— Давай теперь про «почти».

— Мне сказали, что я буду работать гувернанткой в русской семье. — Она посмотрела на мое лицо, в котором, видимо, отразилось недоверие. — Я знаю три языка, кроме русского.

— Какие?

— Английский, французский и немецкий.

— Откуда, если не секрет?

— Бабушка научилась говорить по-французски раньше, чем по-русски, а остальные — в гимназии.

— И кто же у нас родители?

— Папа литературовед, мама историк.

Вот оно, подумала я, всегда мечтала подружиться с кем–то из подлинной интеллигенции с дореволюционными корнями. Свершилось, мать-перемать!

— А вмазывалась по-белому, или по-черному? — задушевно спросила я. — Только не гони волну — я эксперт.

— Ну, немного… винтом вообще–то…

Все становилось на свои места: интеллигентная симпатичная девчонка в роли «обезьяны» — какой–то весьма искушенный и циничный негодяй растлил эту пташку и приготовил ее к новому поприщу, решила я и вновь оказалась не права.

В течение следующего часа Изабелла рассказала мне, что в старших классах гимназии потихоньку ширялись почти все, и они проделывали это с ее любимым мальчиком, кроме которого у нее вообще не было мужчин. Даже те, кто предложил ей работу за границей, ни разу не обмолвились о сексе, и она действительно не сомневалась, что едет работать с детьми.