— А фо вошестфу? — спросил я с набитым ртом, мужчина был намного старше меня, ему лет сорок пять.
— По отчеству Дмитриевич, но меня по отчеству не надо. Я – мелкая сошка.
— Хто ты?
— Служу Мазурову понемножку. Водитель, садовник, охранник.
— Ты здесь живёшь, в этом доме?
— Да.
И я решился спросить его:
— Иван, а ты знаешь, зачем я здесь?
— Я знаю, за что ты здесь.
— Мазуров рассказал?
— Нет, Дамир Асхатович.
— И что? Я виноват?
— Это не моё дело.
— А если он меня убьёт? Служить ему будешь и дальше? Трупик мой приберёшь в гараже в подпол и опять на службу!
— Он не убьёт. Он нормальный мужик. Да и если бы хотел, уже бы убил. А он пас тебя несколько месяцев.
— Пас? Следил, что ли?
— Доел? Ну всё, я пошёл! — тупо не ответил мне на вопрос Иван.
— Стой! – вскрикнул я и схватил его за куртку. – Дай мне что-нибудь! Книжку, журнал, радио, телик, планшетник с игрушками! Я же умру здесь до того, как он меня пристукнет!
Иван остановился. Переварил мою просьбу.
— Какую тебе книжку?
— Первую попавшуюся!
— Хорошо. Первую попавшуюся.
Он стремительно выходит из комнаты и столь же стремительно возвращается. Кидает на постель красную толстую книгу, хлопает дверью, и вновь я один в доме. Вот идиот! Притащил мне книгу афоризмов! Первое, что попалось… В книге есть закладки, видно, что хозяин заглядывает в неё. Размышляет. Что-то подчёркнуто. Ну-ка! Г. Малкин: «Мощь жизни так не соответствует ничтожности существования, что впору извиняться за своё рождение». А. Шопенгауэр: «Есть одна для всех врождённая ошибка – это убеждение, будто мы рождены для счастья». Подчёркнуто много, много мудрого, много про меня. Чёрт! Он подчёркивал мои мысли! Мои, а не какого-то Шопенгауэра или Малкина. Эти афоризмы только расстраивают меня ещё больше. Такие книги нужно преступникам в камеры-одиночки выдавать, чтобы им было ещё хуже, чтобы задумались над своей никчёмностью. Блин, мог бы «Графа Монте-Кристо» принести, чтобы я веселее готовился к предстоящей мести.
Хозяева моей тюрьмы приехали уже вечером - услышал, как захлопали двери, ожил телевизор в гостиной, Иван и Мазуров о чем-то говорят. Я сижу спиной, подперев дверь, прислушиваюсь. Хочется постучаться, хочется заорать, обо мне не помнят, что ли? Они жрут? А я? Блин…
Не менее двух часов просидел так. Умереть можно от неизвестности. Рядом эта книга афоризмов. Блиц-прогноз! Как делала Гала в моменты бабско-философического настроения. Открываю наугад, читаю первое попавшееся: «Мне осталось жить всего сорок пять минут. Когда же мне всё-таки дадут интересную роль? Ф. Раневская». Нормально… Сорок пять минут… Уже не слышно трескотни телевизора, Иван, очевидно, ушёл куда-то к себе, за окном стремительно потемнело. Слышу только, как хозяин дома ходит туда-сюда мимо моей двери. Чего ходит? Оп! И сорока пяти минут не прошло!
Скрежет ключа в замке, я отскакиваю на середину комнаты. За открывшейся дверью стоит Мазуров. Чёрные волосы, так красиво вчера уложенные мною, растрёпаны в разные стороны, глаза масляно блестят, на губах ухмылка. Он в приличном домашнем костюме, какие носят киношные бюргеры в глубокомудрых европейских фильмах. Мазур щёлкает пальцами, мотает мне головой и изрекает:
— За мной!
Голос весёлый. И пьяный. Я иду за ним по коридору, мимо тёмной гостиной, сворачиваем направо, там залитая светом комната – кабинет. Шкафы упираются в потолок, внутри книги, альбомы, какие-то коробки. Тут же два кресла из эпохи ампир, которые подпирают классический торшер с золочёными фигурками хищных птиц около красного абажура. Шикарный письменный стол, на нём бумаги, меж которыми початая бутылка коньяка, рядом блюдце с нарезанным лимоном. Хозяин пил в одного в своих деловых чертогах. Он показал мне рукой, чтобы проходил в комнату, а сам присел на письменный стол. Взял за горло бутылку и сделал неслабый глоток коньяка. Сморщился, схватившись за нос, подцепил ножом лимон и зажевал. Нож обтёр о штаны. Этот нож, материализовавшийся в его руках, очень красивый: скиннер с тонким лезвием, с чернением в виде дракона на нём, рукоятка инкрустирована зелёными камушками. Нож изогнутой формы малазийского типа, этакий артефакт с джонки китайского пирата. Я отошёл в центр кабинета, ближе к шкафу.
— Как ты жил всё это время? — развязно-пьяным голосом спрашивает меня Мазуров, перекладывая нож из руки в руку.
Я молчу. С чего мне отчитываться перед ним? Да и о чём говорить? Поведать, что из-за того случая еле институт закончил? О том, что не смог по специальности устроиться? В приличные фирмы проституток на работу принимают только в качестве проституток, а не в качестве дизайнеров!
— Молчишь? Спроси, как я жил!
И я опять молчу. Мне неинтересно, как он жил. На зоне вряд ли хорошо живут.
— Спроси, о чём я мечтал всё это время!
Молчу. И так понятно, убить меня.
— Я же спал плохо, - стучит себя в грудь этот исповедующийся, - о тебе думал. Тебе не икалось?
Молчу. Не икалось! Не до тебя было!
— Ты, блядь, снился мне! Ага! Мне мать родная и дочь единственная не снились так часто. И главное! В каждом сне мне снились твои глаза! Слепой!
Мазуров сполз со стола и медленно направился ко мне.
— А ты знаешь, как сдох Серёга Филин?
Я молчу. Мне неинтересно, как он сдох, туда ему и дорога. Я начинаю медленно отступать от пьяного Мазура.
— Его нашли повешенным! Скажешь, что так ему и надо? Он мой друг! Был. Друзей ведь не выбирают! Они просто есть и всё! Да, он был шизанутый! Блядь… Он не соображал, что делал тогда! А ты! Это ты его удавил своими глазами!
Я молчу. Никакого раскаяния он не добьётся, Филина мне нисколько не жалко. Меня сейчас больше интересует нож в руках самого Мазура, тем более что я уже упёрся спиной в глухую дверцу шкафа.
- Знаешь, что я хочу сделать с тобой?
Я молчу, и мне стало страшно. Он всё-таки придумал какую-то месть? И я отлично сознаю, что никто не заступится, никто не будет искать, никто не пожалеет. Мазуров подошёл совсем близко, ощущаю на себе движение его мышц, дыхание и агрессию. Он схватил меня за подбородок левой рукой, а правой рукой с ножом опирается в вертикаль шкафа.
— Ты навешал мне на уши, что слеп? Значит, слепым и будешь. Восстановим справедливость, - и перед моими глазами появилось хищное заострённое лезвие с длинным стилизованным драконом в виде украшения. – Я лишу тебя этих ёбаных глаз. Ты будешь слепым. Просто надрежу эти голубые кружочки…
Боже мой! Боже мой! Я был не готов к этому! Нет! Я пытаюсь отвернуть голову от этого ужасного острия, что нацелилось в мои близорукие, но такие прекрасные, нужные, несчастные глаза. Он не посмеет, он не сможет, он не такой! Боже, останови его!
Мазуров крепко удерживает меня за подбородок, отвернуться не даёт, ядовито шипит в меня:
— Открой глаза! Иначе выколю сквозь веки! – и резко стукает мой затылок о шкаф. Боже мой, как страшно! Что делать? Я открываю глаза, в них щиплет предательская солёная влага, я схватился обеими руками за его руки. Мазур тихо обещает: - Ослеплю, сссуку…
Прямо передо мной это чёртово лезвие! Неужели это последнее, что я увижу в жизни? Этого китайского дракона на смертельно-равнодушной стали? И эти чёрные волоски густых бровей, послушно уходящие вразлёт от залома на лбу? И этот напряжённый упрямый нос с расширенными ноздрями? И этот красивый, ровный лоб, что я так правильно открыл миру вчера? И эти бешеные карие глаза напротив меня? Эти глаза… Они смотрят не на лезвие, и даже не в мои зрачки. Они смотрят на мои губы? Смотрят удивлённо, с испугом, с… желанием. Его губы… они почему-то шевелятся. Но он же замолчал. Его замкнуло. Прижал меня к шкафу и выпал из действительности, застыв взглядом на моих губах, поместив между нами нож. Может, мне попробовать спастись? Или от этого будет хуже? Надо попробовать! И вместо того чтобы уворачиваться от него, я наперекор его руке потянулся лицом навстречу. Лезвие ножа плашмя легло на переносицу и под брови. Достаю губами его губы и осторожно прикасаюсь, реакции нет. Я действую смелее, обхватываю губами, целую. Он дернулся и… капец! Он втягивает меня в себя, зубами пронзает, жует, ест, как изголодавшийся зверь. Изнутри у него исходит стон, его рука уже не на подбородке а на шее – прижимает меня к шкафу. Рука с ножом около уха, он ей удерживает мою голову. Больно, это не поцелуй, это укус! Во рту становится солоно. От отрывается от меня, тяжело дышит. На его губах кровь, моя кровь.