Верят ему или нет, мало интересовало Антала. Гораздо важней было то, что он сам весьма скоро уверовал, будто, во-первых, действительно является мучеником, принявшим кару за участие в нилашистском движении, а во-вторых, и впрямь состоит в числе ближайших друзей Салаши и потому, когда придут к власти нилашисты — а этот момент совсем не за горами, — его ждет блестящая курьера.

В плен Эмиль попал вместе с Дюлой Пастором, Мартоном Ковачем и Шебештьеном, причем как раз в тот самый день, когда его заботливой мамаше всеми правдами и неправдами удалось наконец выхлопотать в Будапеште приказ об отзыве бывшего лейтенанта, ныне штрафника, в Венгрию и о его демобилизации. Антал-младший ничего об этом не знал. Да если бы и знал, теперь решение его судьбы там, в Будапеште, потеряло всякое значение — он уже мерз в Давыдовке! И помочь ему согреться уже не могли никакие фамильные поместья в комитате Фейер…

Еще в Давыдовке Эмиль Антал написал ходатайство к Советскому правительству, доводя до его сведения, какая его, Антала, постигла вопиющая несправедливость в венгерской армии, и просил признать за ним его офицерский чин. Письмо это, написанное на коричневой оберточной бумаге чернильным карандашом, Эмиль передал советскому лейтенанту Владимиру Олднеру. Ответа на это послание он так и не получил.

Когда его перевели в тамбовский распределительный лагерь, Антал снова настрочил письмо, причем более развернутое, и представил его уже местному начальству. К просьбе признать его звание он теперь присовокупил предложение своих услуг Советскому правительству. На это заявление также не последовало ответа.

Эмиль Антал-младший был высокий, стройный молодой человек с каштановой шевелюрой. Так как в лагере платье его окончательно обветшало, он пытался занять у кого-нибудь из лагерников более приличную одежду — разумеется, под залог своего имущества там, дома. Он мечтал о прославленных пештских актрисах, опереточных дивах и пуще всего заботился о том, чтобы содержать в образцовом порядке свои ногти.

С людьми, в которых он нуждался, Эмиль говорил так, словно всю жизнь был с ними на короткой ноге. Вот и сейчас, явившись в сопровождении Ритока к начальнику лагеря, он на приличном немецком языке и самым панибратским тоном сообщил, что он явился сюда вместе с Ритоком в качестве представителя от большинства находящихся в лагере венгерских военнопленных.

— Чего же вы хотите? — спросил Филиппов тоже по-немецки.

— Мы пришли договориться относительно формирования новой венгерской армии, — самодовольно заявил Антал.

— Не понимаю, — удивился Филиппов.

— Наши однолагерники, господин майор, только что вручили вам заявление военнопленных, в котором предлагается создать новую венгерскую армию. Но они действовали от лица меньшинства. Мы же считаем своим долгом и — более того — уполномочены сообщить вам, что, во-первых, упомянутое меньшинство не вправе говорить от лица всех гонведов, а во-вторых, что и мы, большинство, также являемся сторонниками создания венгерской армии. Исходя из этого я по поручению большинства военнопленных выработал принципы создания такой армии, на основе которых…

Майор Филиппов, что бывало с ним не часто, проявил некоторое нетерпение.

— Короче, — перебил он Антала.

— Что он сказал? Что он сказал? — с тревогой спрашивал Эмиля буфетчик Риток, который ни слова не понимал по-немецки.

— Потом! Пока помолчи! — отмахнулся от своего спутника Антал и вновь обратился к майору:

— Как я полагаю, господин майор, поскольку вы, русские, разрешаете, то есть я хотел сказать, поддерживаете идею формирования венгерских воинских частей, вы, конечно, не можете не быть заинтересованы в том, чтобы эти части обладали боеспособностью и ударной силой. Вождение войск, как вы, господин майор, знаете не хуже меня, является на сегодня уже наукой, притом весьма серьезной. Армия без кадров, без хорошо подготовленных специалистов…

Филиппову начинала окончательно изменять его обычная выдержка.

— Скажите, что вам надо?

— Я как венгерский офицер…

— Вы офицер? Но если это так, почему вы молчали об этом до сих пор?

— Я действительно офицер. То есть был офицером… То есть…

— И ваш спутник офицер?

— Нет, господин майор. Он рядовой, крестьянин. То есть… Он, собственно говоря, рабочий…

— Понятно, — произнес Филиппов. — Понятно, — повторил он, нервно постукивая пальцами по столу. — Если вы желаете ко всему здесь сказанному что-либо добавить, изложите в письменной форме. Карандаш есть? Хорошо. Вот вам лист бумаги. Можете писать по-немецки или, если угодно, по-венгерски.

В лагере прозвонили к обеду.

— Что он сказал? — не унимался Риток.

— Молчи!.. Мне бы только хотелось добавить, господин майор…

— Я больше вас не задерживаю.

После обеда Антал засел за составление новой бумаги. Риток распустил в своей группе слух, что его об этом попросил сам начальник лагеря. Риток полагал, что столь доверительное сообщение привлечет на их сторону многих колеблющихся. Но он ошибся.

Когда в «камышах» узнали, что группа Антала — Ритока тоже составляет прошение, люди заволновались: очевидно, и для них настал момент сделать выбор, чтобы не очутиться между двух стульев. А раз так, то уж лучше Шебештьен и Ковач с Пастором, нежели Риток с Анталом. Почему именно лучше, объяснить смогли бы лишь немногие, но чувствовали это почти все.

Гонведы, еще вчера не решавшиеся поставить свою подпись под заявлением, составленным Ковачем, теперь один за другим отзывали в сторону то Шебештьена, то Мартона и объявляли о своем желании подписать письмо.

— Поздно! Письмо уже отправлено!

— Зачем же так поспешили? Даже подумать не дали!

— На обдумыванье вам времени не хватило, а слушать бредни Ритока и Антала вы успеваете! — подтрунивал в ответ Ковач.

— Чего ты обижаешь ребят, Марци? Не смейся над ними, — вмешался в разговор Шебештьен. — Образумились, ну и прекрасно. Лучше поздно, чем никогда.

— Что верно, то верно!

Колеблющиеся обратились с жалобой к Пастору. Ведь он не только умел сам говорить, но и обладал удивительной способностью выслушивать других.

— С этими ребятами надо что-то предпринять, — заявил Дюла Пастор. — Пусть с опозданием, но они все-таки пришли. И если уж они в конце концов хотят идти с нами…

— А что тут можно придумать, Дюла? Нельзя же просить вернуть наше письмо обратно. Оно наверняка давно в пути…

— Дюла, в сущности, прав, — сказал Шебештьен. — Нужно что-то предпринять.

— Я знаю, что именно! — после короткой паузы воскликнул Ковач. — Мы попросим майора Филиппова разрешить нам то самое, что устроили румыны: провести конференцию и у нас. И пусть на этой конференции к нам присоединятся все желающие.

Все трое в молчаливом раздумье стояли на задворках прачечной.

Ковач лузгал семечки. Он здорово навострился в этом деле: набирал в рот целую щепотку, а грыз по одному зернышку.

Семечками были набиты оба его кармана. Он выменял их у одного австрийца на самый обыкновенный ластик.

— Угощайтесь, ребята!

Шебештьен взял полную горсть. Пастор отрицательно покачал головой.

— Скажите, — проговорил вдруг он, и на лице Пастора проступило несвойственное ему выражение нерешительности. — Но только откровенно… Как, по-вашему, коммунист я или нет?

Оба изумленно уставились на него.

— Чего молчите?

— Да сам-то ты кем себя считаешь, Дюла? — переспросил Шебештьен.

— Что ты понимаешь под словом «коммунист»? — добавил Ковач.

Пастор перевел дыхание.

Прежде чем заговорить, он проверял в уме каждое слово. Начал торжественно, как гимназист на экзаменах. Приподнятость как-то не шла Пастору и плохо вязалась с его обычным тоном. Но даже и тут он, как всегда, был искренен, говорил без обиняков.

— Как я считаю? Коммунист — это такой человек, который не только любит свой народ, свободу и, разумеется, правду, но и борется за народ. Он готов принести любую жертву, сделать все ради народа — трудового народа и его свободы. Он не потерпит никакой несправедливости.