Сколько раз у Домье вырывались горестные сожаления! В начале Второй империи Этьен Каржа́ {92} попросил как-то гравера Поте, сотрудничавшего в «Монд иллюстре», представить его Домье. Чтобы посмотреть работы начинающего художника, Домье отодвинул литографию, которую как раз заканчивал для «Шаривари»:
— Недурно! Недурно!.. Но какого черта, вы, при вашей молодости, хотите заниматься карикатурой?
Каржа́ очень удивился, что это говорит великий Домье, но мэтр печально покачал головой и ответил:
— А я вот уже тридцать лет всякий раз надеюсь, что делаю последнюю карикатуру!
Самый крупный из художников романтического направления, Эжен Делакруа принес Домье замечательное свидетельство своего восхищения. В письме, которое сейчас лежит передо мной, он писал: «Нет человека, которого я уважал бы и чтил больше Вас». Но мало этого. Автор «Резни на Хиосе» {93}, этот «принц духа», этот тревожно ищущий художник не гнушался учиться у знаменитого карикатуриста. Сплошь и рядом Делакруа тратил часы досуга на копирование рисунков Домье, в частности сцеп с купальщиками, где с таким мастерством передано человеческое тело.
Поселившись в 1846 году в доме номер девять на набережной Анжу, Домье особенно близко сошелся с Делакруа, так же как с Коро, Добиньи, Жюлем Дюпре, Буларом, Тримоле, Стейнелем, Эженом Лавьелем, Бари {94}, Жоффруа-Дешомом. То был золотой век художнической колонии на острове Сен-Луи. Пустынный квартал, набережные с прекрасными фасадами домов, украшенными балконами из кованого железа, старинные здания, рукава Сены, недвижные, будто каналы, величественная, чуть унылая тишина этого уголка Парижа — все привлекало сюда художников и писателей, тех, кому для успешного творчества необходимы покой, уединение и мечты. В доме номер 13 на набережной Анжу в ту пору жили Добиньи, Тримоле-карикатурист, бывший также талантливым живописцем, скульптор Жоффруа-Дешом и художник по стеклу Стейнель, с большим старанием выполнявшие реставрационные работы в наших соборах.
В отеле Лозен жили Теофиль Готье {95} и Бодлер; отель дал приют также знаменитому клубу курильщиков гашиша, столь живо описанному в предисловии к «Цветам зла» и вдохновившему Домье на создание литографии «Прекрасные дни жизни». Не удивительно, что один из «курильщиков гашиша» несколько похож на Бодлера.
— Ах, — говорит курильщик, — я испытываю чисто восточное наслаждение… Мне чудится, будто я еду верхом на верблюде…
На что другой отвечает:
— А мне чудится, будто меня колотят палкой!
Скульптор Мишель Паскаль тоже жил там же. Мишель Паскаль впоследствии изготовил прекрасный барельеф с портретом Домье, который вдохновил автора «Цветов зла» на следующие стихи:
Коро, Делакруа, Теодор Руссо, Жюль Дюпре часто навещали жителей острова Сен-Луи, где обитали Антонен Муан, Фешер, Антинья, Бийот, Вагрес, Норблин, Роже де Бовуар{97}, а также элегантный и проказливый Фернан Буассар, который поначалу, до переезда в отель Лозен, жил в отеле Ламбер. Тот самый Буассар, любовник прекрасной еврейки Марикс, красоту которой увековечил своим резцом Жоффруа-Дешом. Тот самый Буассар, который забавы ради упорно снабжал Домье подписями для его рисунков. Примером может послужить нижеследующее письмо, посланное без марки:
«Некий буржуа, неся под мышкой дыню, идет по улице. Случайно он задевает мальчишку, который кричит ему:
— Поосторожней, господин Сен-Дени! {98}
Думаю, сюжет стоит тех 15 сантимов, которые ты заплатишь за это письмо…
Квартира в доме номер девять по набережной Анжу была весьма скромной. Строение венчал огромный чердак, в глазах владельца не представлявший ни малейшей ценности: в ту пору в этом благородном, пустынном квартале площадь сама по себе еще не ставилась ни во что. Художник сделал на чердаке каменное перекрытие, проделал в крыше огромное верхнее окно, и чердак превратился в великолепную просторную мастерскую.
Изящная, узкая винтовая лестница соединяла ее с жилыми комнатами. Эта метаморфоза потрясла домовладельца, которому стало казаться, что он оплошал, как тот черт из сказки, который вместо сухих листьев будто бы отдал звонкие, полновесные золотые монеты.
Как! Не извлечь никакой выгоды из помещения, которое он вовсе не принимал в расчет, но где теперь со всеми удобствами расположился художник! Хозяин никак не мог примириться с этой мыслью, хотя, на его беду, арендный договор был в полном порядке! Но несчастный никак не мог успокоиться. Время от времени, впрочем, довольно часто, он поднимался к Домье и, почесав лоб, мягко и вкрадчиво осведомлялся:
— А вы не хотите платить побольше?
— Нет, — еще более мягко отвечал ему художник, — лучше не надо…
«…Невозможно вообразить обитель более простую, более строгую в своей наготе и совершенно свободную от безделушек, чем эта великолепная мастерская. На стенах, покрытых масляной краской светло-серого, очень нежного тона, не было ровным счетом ничего, если не считать одной-единственной литографии без рамки, на которой была изображена группа с барельефа Прео „Парии“. Черная четырехугольная железная печка, два-три стула. На земле, у стены, картонные папки, разбухшие от изобилия рисунков и потому уже не закрывающиеся, — вот и все, что можно было увидеть в этой большой, светлой, веселой мастерской, помимо, конечно, столика, за которым обрабатывал свои камни Домье»[7].
Квартира Домье, которую впоследствии долгое время занимал художник Режеро, оставалась в неизменном виде вплоть до наступления эры катастроф. В начале нынешнего века мой учитель и друг Гюстав Жеффруа {99} описал это жилище с поистине непревзойденной точностью и выразительностью.
«Я поднимаюсь по лестнице дома на набережной Анжу. Это старый дом, как, впрочем, и все, что стоят по соседству. Он расположен между двумя историческими достопримечательностями Парижа — отелем Лозен и отелем Ламбер. И лестница тоже старая, с площадками, выложенными кирпичными плитами, с широкими деревянными перилами, сбитыми из цельных брусьев. Наконец, я в самом верху, кажется, больше некуда подниматься! Но нет, вот еще узкая лесенка, какие бывают на мельницах, вот дверца, выкрашенная в желтый цвет. Хозяин квартиры встречает меня сердечно, показывает свое жилье: я в просторной комнате, которая тянется во всю ширину дома. Свет падает в нее справа — сквозь окно, из которого открывается вид на все крыши Сен-Луи, слева — через широкое окно в потолке. Слева — два закутка, освещенные, как в голландских картинах, которым в наше время подражали Бонвен и Мейссонье{100}, оконцем с мелкими стеклами. Одно из этих оконцев распахивается, как фрамуга, и из него открывается упоительный вид: кусок жизни, исполненной суеты и вместе с тем своеобразной размеренности.
Перед глазами у нас изгиб небольшого рукава Сены. Река, чей широкий бурный разлив сломлен эстакадой, превращается здесь в тихую деревенскую речушку, окаймленную деревьями, с большим песчаным берегом. Она течет, описывая живописную мягкую петлю. На ее зеленой воде дремлют грузные баржи. Маленькая барка снует туда-сюда — это перевозочная лодка. Здесь купают лошадей — крепких тяжеловозов; выступая корпусом из воды, они напоминают массивные скульптуры. Кругом бегают босые дети. Женщины сидят на песке. Рядом недвижно стоят рыболовы. Прачки, сгорбившись под ношей, поднимаются по каменным лестницам. Рабочие и буржуа, бок о бок, смотрят на воду, разглядывая меняющийся узор борозд кильватерных струй. Все это на фоне домов — белых, рыжих, серых домов на набережной Селестен, домов с разными крышами, разными окнами. Над ними отдаленные холмы и облака, плывущие по небу.
Какой Домье!
У каждого против воли вырвется этот возглас. Домье? Да, „Домье“ — пейзаж, в котором, как в фокусе, собраны воедино серии литографий, рисунков, картин — все эти мирные и смешные зарисовки будней людей, трудящихся и отдыхающих на фоне старого Парижа, отраженного водами Сены.
Мы любуемся „картиной Домье“, стоя в доме самого Домье. Старый дом с его старой лестницей — это жилище художника. Площадка, где мы остановились вначале, ведет в его квартиру. Узкая лестница, но которой мы затем поднялись дальше, привела нас в его мастерскую. Прежде это была внутренняя лестница, ныне она расположена снаружи — единственное, что изменилось здесь с годами. В этой мастерской работал Домье, и в маленьком чердачном оконце, сквозь которое мы как бы вновь увидели живой мир его творений, некогда возникало его умное задумчивое лицо, и отсюда его взгляд и мысль охватывали бурлящую за окном жизнь, как бы заново открывая ее для себя.
В этой мастерской на набережной Анжу, где до сих пор хранятся палитра, литографические карандаши, прекрасные картины и полные жизни наброски Домье, он создал бо́льшую часть своих произведений. Под этим верхним окном стоял стол, за которым он работал. В глубине комнаты, вон в том темном углу, была кушетка, на которой он иногда отдыхал, размышляя; отдыхал и в то же время работал: ведь думы Домье всегда были плодотворны — память возвращала ему, в удивительно обобщенном виде, образы людей, городские пейзажи, которые он наблюдал в долгие часы прогулок.
И сегодня еще по этой узкой лесенке можно подняться в крохотную комнатку-фонарь, примостившуюся на крыше: здесь был еще один уголок, где Домье мог размышлять и мечтать. Отсюда, посасывая свою трубку, он смотрел на своего друга и собрата Жоффруа-Дешома, который, точно так же покуривая трубку, сидел в своей лодке, стоящей на привязи у набережной. Оба художника подолгу глядели друг на друга сквозь табачную дымку и вели между собой разговор без слов»[8].