С легкой руки Ораса Верне и Шарле {19} «на бумаге возрождалась Великая Армия с ее былой славой», вследствие чего, как справедливо заметил Анри Бушо {20}, «в день, когда народ выйдет на улицу, он будет подготовлен, воодушевлен соответствующими изображениями».
Рядом с бардами наполеоновской эпопеи и поклонниками средневековья, признанным главой коих был Делакруа, трудилась горстка веселых молодых людей, лишенных каких-либо претензий, стремящихся лишь запечатлеть комические черты наших нравов, мелкие неурядицы повседневной жизни. Одних особенно смешила наивность простых людей, доверчивость простофиль. Другие смеялись над богачами. Наконец, иные не страшились метить и выше и нападать на власть имущих.
С великим воодушевлением Пигаль, Травьес, Анри Монье, Гранвиль {21} давали уроки непочтительности подданным Карла X {22}, этого «благочестивого монарха», как называл его наш злоязычный Декан {23}.
К этим-то копировщикам жизни, к этим художникам улицы и влекло, по понятным причинам, нашего начинающего литографа.
По правде сказать, его первые опыты были весьма робкими! С трудом разместил он в книжных магазинах несколько детских азбук, иллюстрации к «жестоким» романсам; были еще бледные наброски, предназначавшиеся для маленького журнала, основанного Уильямом Даккетом, — так выглядел скромный дебют Оноре Домье.
Как бы мало ни платили за этот труд, надо было ведь на что-то жить.
Какое-то время ему давал работу модный в ту пору издатель Бельяр. Однако сын человека, воспевавшего Александра I и Людовика XVIII, уже тогда носил в своем сердце страстную любовь к республике. Ему опротивело без конца копировать одни только сцены из жизни буржуа, невыносимо законопослушные, сентиментальные и пошлые, хотя эта глупая сентиментальность достигла своей вершины уже при следующем правительстве. Домье скоро оставил эту работу, предпочтя вновь изготовлять на свой страх и риск и затем сбывать для продажи в книжные магазины детские азбуки и рисунки к песням.
В это время, примерно году в 1828, он посещал с большим усердием курс академии Будена {24}, где учился рисовать человеческое тело, несовершенства и уродства которого впоследствии наглядно открылись ему на речных купаньях. Домье близко сошелся со многими художниками, например с Огюстом Прео {25}, самым крупным скульптором романтического направления, и Жанроном {26}, популярным художником и полиграфом. Впоследствии республика 1848 года остановила на нем свой счастливый выбор, предложив ему ведать национальными музеями.
Ахилл Рикур {27}, который, перед тем как увлечься театром, открыть Понсара {28} и его «Лукрецию», уже успел основать журнал «Артист» {29}, в 1829 году издавал эстампы на рю дю Кок. Улица эта вела к Лувру и служила своего рода торговым центром. Она примыкала к галерее, где продавались случайные товары: книги, гравюры, железная утварь, плетеные корзины. Унылые прилавки со всем этим скарбом тянулись вдоль пустыря, на месте которого сегодня находится величественная, безупречной формы площадь Нового Лувра.
Молодой литограф отнес Рикуру несколько из своих первых оттисков. Они понравились издателю: он сумел увидеть в них в зачатке главное отличительное свойство Домье.
— Вы умеете схватить движение! — сказал он.
В этом Ахилл Рикур, признанный мастер открывать новые таланты, проявил бесспорное провидение.
Первые опыты Домье, и правда, были еще очень робки, неуклюжи и удручающе безлики.
Изданные Рикуром «Фантазии» почти не сохранились, но от этого периода нам остались две литографии, подписанные Домье: обе были опубликованы журналом «Силуэт»{30}. Это были рисунки в стиле Шарле. В духе куплетов Беранже, как привыкли буржуа, они славили овеянную порохом доблесть солдат времен Республики и Империи.
Первая литография не лишена интереса. На поле битвы, в дыму, гренадер заряжает свое ружье. С презрением смотрит он на пролетевшее мимо ядро, которое вот-вот врежется в землю в нескольких шагах от него. Внизу характерная подпись: — «Ступай своей дорогой, свинья!»
Другая литография называется «Старое знамя». Рисунок этот далек от совершенства. Крестьянин — персонаж известной песни — с нежностью прижимает к сердцу трехцветное знамя, которое в ту пору воспринималось прежде всего как знамя Революции.
Революция исподволь подтачивала старое здание бурбонской монархии, с таким трудом отстроенное заново.
Национальная гвардия, освиставшая Карла X, была расформирована — это открывало дорогу восстанию. В провинциях вспыхивали загадочные пожары. Распущенная палата бурлила. «Она была вновь водворена на сцену лишь с помощью баррикад, под звон колоколов, провожавших в последний путь безвестных покойников, — водворена детьми народа в грязной одежде»[2].
Дипломатический корпус уже не скрывал своей тревоги. Только король и его министры упорствовали в своей безмятежной слепоте, что заставило Меттерниха {31} произнести следующие суровые слова:
— Я беспокоился куда бы меньше, если бы князь Полиньяк {32}беспокоился несколько больше…
Стараясь отвратить от монархии удар, которого ожидал, в Париж поспешил господин де Вийель {33}. А господин Бёньо{34} печально предрекал:
— Монархия пойдет ко дну, не свертывая паруса, как вооруженный до зубов корабль…
Над Францией занималась новая, кровавая, но светлая заря. Ей было суждено породить новое поколение, жаждущее политической свободы и социальной справедливости, поколение, чей гений созревал в бурях людской толпы на площадях и в безмолвии тюрем.
И подобно многим другим, услышавшим набат Трех славных дней, маленький Домье стал великим художником и смелым гражданином.
КОРОЛЬ БАРРИКАД
Над июльскими баррикадами вырос новый трон. Буржуазия, ставшая хозяином дня, в лице Луи-Филиппа приветствовала свой собственный приход к власти. Разбитые легитимисты {35} «представляли лишь незначительную опасность: для этого они были слишком богаты». «Учитывая, что их богатства непременно поглотила бы буря, вздумай они неосмотрительно ее вызвать, — они находились в на редкость ложном и противоречивом положении». Что касается «бонапартизма», то он «пустил корни повсюду, в народе, в администрации, в армии, вплоть до палаты пэров»[3]. Его столпам — старым генералам времен Империи — правительство предоставляло все, что только им было угодно.
Самой непримиримой партией, вероятно, потому, что она была разочарована больше других, оказалась республиканская партия. Ее руководители — Этьен Араго, Бастид, Годфруа Кавеньяк {36} и другие, «увлекали народ благородством своих чувств, а студентов — своей дерзостью». Каждый знал, что Революция совершилась лишь благодаря их отваге, и было понятно, что, подобно карлистам, они должны смотреть на Луи-Филиппа Орлеанского как на узурпатора. Разве после этих июльских дней, когда пролилось столько народной крови, власть не должна была перейти к Республике?