– А он был на обкомовской даче…

– Да. Потом мы узнали об этом. Мы ехали, не знали, куда он везет. Приехали. Это было на берегу Волги. Ты правильно сказал: это была обкомовская дача. Ничего там особенного такого не было. Вышел Каманин. «Комсомольская правда?», – сказал он. И на лице его мы почувствовали приветливость. Каманин когда-то летал, спасал челюскинцев, получил Героя…

– Первого Героя Советского Союза…

– … «Комсомольская правда» писала об этом. Он об этом благодарно помнит, и нашу задачу он хорошо понимал. Он сказал: «Ну, откройте ворота». Нас туда запустили…

– А Николай Петрович Каманин был тогда помощником главкома ВВС по космосу.

– Может быть, так. Я не знал этой должности. Во всяком случае, он был таким дядькой для космонавтов. За все: за их быт, за их сохранность, за их поведение и так далее. Вот он нас повел туда. Мы пришли. Такой большой зал внизу, на первом этаже. Стоял бильярд. Мы знали, что космонавт находится тут. Страшно волновались. От нечего делать начали играть в бильярд, и вдруг по деревянной лестнице топ-топ-топ – сбегает какой-то лейтенант. Подходит к нам: «Здравствуйте, ребята!». И тут мы поняли, что космонавт перед нами стоит. Волнение было необыкновенное.

Мне немедленно захотелось его снимать, как-то снять надо было интересно. Фотограф в этот момент… Это очень напряженно. И вдруг мне пришло в голову, что вот мы с ним должны сыграть в бильярд. Я играю в бильярд никудышно. И он согласился, пожалуйста. Веселый. Приветливый необыкновенно. Мы сразу его полюбили. Я его снимал за игрой в бильярд. Надо было снять как-то так… Я такой объектив применил: шар был крупный, а он с кием на другом конце стола.

– Я помню эту фотографию.

– Было такое дело.

– Василий Михайлович, вы первый раз увидели Гагарина на этой обкомовской даче в Куйбышеве?

– Абсолютно точно. Я был в институте, где готовили космонавтов. Там я снимал ребят и писал о них, безымянных, которые испытывали невесомость, которых крутили на центрифуге. Космонавты там бывали. Но мы их не видели. Такое прикосновение к этой атмосфере было, что вот я писал… Были там парни-дублеры, испытатели… Не более того. Это было интересно в тот момент, но сейчас… Живой космонавт перед нами! Мы забыли, о чем надо спрашивать!

Обаяние его было необыкновенным! Помню последние слова. Кто-то его потянул сзади, с нами долго не надо оставаться, с ним должны были подробно побеседовать врачи, техники и так далее. Он должен был по свежим впечатлениям рассказать, что он испытал. Поэтому с нами он побыл минут десять, не больше того. Потом он убежал. Мы, ошарашенные, стояли, совершенно счастливые. Никого из журналистов больше не было. Мы единственные были.

С этой дачи мы поехали в гостиницу. Ночь мы не спали.

– Это 12-е или 13-е апреля?

– Я сейчас не помню. Он 15-го прилетел. Это было 14-е. Скорее всего. А, нет, 15-го газета вышла.

– Значит, это 13-го апреля было.

– 13-го апреля.

– Если он в лейтенантских погонах, он же майора сразу получил…

– По-моему, в лейтенантских погонах… Майора – это потом. Он летел в самолете, и у него были майорские погоны.

Ощущение счастья – это непостоянное для человека. Это какие-то моменты жизненные. Вот это были минуты подлинного счастья. Мы видим то, о чем страна сейчас говорит, он с нами говорит. Я помню, Дима сказал: «Юра, пожалуйста, оставайтесь всегда таким, каким мы вас вот сейчас узнали!». Это были последние слова прощания в этот день. Мы ушли в гостиницу, много говорили, всю ночь проговорили.

Утром заехала за нами машина, и мы поехали на тот аэродром, куда мы вчера приземлились. Туда эскорт машин, приехал Гагарин, поднялся в самолет. Весь завод заполнил вот это поле. Все аплодировали, и это был счастливый час, который объединял всех людей. Гагарин какие-то слова говорил, я сейчас не помню. Я его сфотографировал стоя, на лестнице в самолет. Снимок остался, он протянул руки… Ему показывали на часы: надо лететь, потому что на трибуны в Москве уже собрались люди, мы это знали.

Мы сели в самолет. Была стюардесса, был Гагарин уже в майорских погонах. Мы сели рядом, пили чай, закусывали и по-человечески разговаривали. Сфотографировались с ним вместе. Пашка рядом, потом я с ним рядом…

Потом мы подлетаем к Москве. Полет где-то два часа, может, меньше. Это Ил-18 был. Ну и вот, мы подлетаем к Москве. У нас маршрут был исключительный: мы пролетали над Кремлем! На очень небольшой высоте. И мы увидели Москву, запруженную людьми! Это был неподдельный, подлинный энтузиазм людей, счастливых от того, что в космосе побывал наш человек, наш соотечественник. Я спросил: «Юра, ну вы ожидали такое?» Он говорит: «Ну, я так представлял, что нерядовое дело, но чтобы такое… Это немыслимо!» От Кремля до Внукова совсем мало. Мы сдули с него пылинки, открыли дверь, и он пошел по красной дорожке. И тут мы увидели, что одно недоглядели: у него шнурок был не завязан на ботинке. И вот он так мотался. Мы с Пашкой всегда вспоминали это момент.

– Его имиджмейкером, как сейчас говорят, были вы?

– Терпеть не могу иностранных слов. Обилие… Мы чувствовали себя…

– Вы чувствовали вину за этот шнурок…

– Не надо так говорить. Мы чувствовали себя причастными к истории, понимаете? Мы понимали, что весь мир сейчас об этом говорит, а так оно и было. Вся Москва стояла просто на ушах! Потом мы видели снимки: медики шли в белых халатах, на которых было написано: «Следующий я!» Что-то невероятное творилось в Москве!

Потом он сошел по красной дорожке в объятия Хрущева и всех, кто стоял на трибуне. А мы дожидались, пока он уедет, и с Пашкой приехали в Москву, быстро проявили пленку, все было в порядке. Мы написали не очень много. Там особенно писать не о чем было… Но было застолблено: мы были, «Комсомольская правда» была в этих делах первая.

– Первая и единственная… А почему не было «Правды», ТАССа?

– Понимаешь, все запретно было… Потому что Тамара работала в Звездном, были готовы к этому делу, и с Пашкой мы проявили просто бойцовские качества: мы звонили по этому кремлевскому телефону разным лицам, но никто не уполномочен был нам разрешить. Нашелся один, я даже забыл сейчас фамилию, кто это был. Он сказал: «Ребята, если вы хотите увидеть, скорее на аэродром, иначе самолет улетит!»

Все было стихийно. Мы оказались в силу этого обстоятельства первыми, там заметку-то видел: вот столько… Эмоция, естественная. Мы чувствовали себя счастливыми. Вот такой был день.

– А потом вы встречались с Гагариным?

– Встречался. Я бывал у него дома.

– Вы перешли на «ты»?

– Да. Он позволял это делать сразу как-то. Он нас на «ты», и я у него дома был. Передал ему альбом, кстати. Я говорю: «Юра, вы не обижайтесь, ради Бога, все в сохранности до последней карточки!» Если бы мы этого не взяли, тогда растащили бы по карточкам… Ни у кого бы не нашли.

А потом встречались на космодроме. Юра был всюду вхож, так сказать… У Титова мы не были… А когда Попович, я стал летать на космодром.

– Вы стали настоящим…

– Корреспондентом. Да. Был аккредитованный корреспондент. Допущен к какой-то форме секретности, это все было оформлено документально.

Летали кто – Попович летал, Николаев летал, с Терешковой летал Быковский. Но там назревал для меня такой момент, когда я должен был принять решение: надо ли мне заниматься этим?

Когда у нас внештатная посадка была… У Леонова с Беляевым в тайгу, они… Это был случай, когда можно было что-то написать, потому что до этого были одни эмоции: какого размера ракета, все остальное вычеркивалось. Много нам не говорилось…

Я увидел, что примерно мы будем писать все одно и то же. И мне стало грустно. И когда это случилось, когда у них не сработала автоматическая команда «на посадку» и они садились вручную, их парашют угодил в тайгу, в неурочное время и не в то место, куда они обычно садились. Это степь обычно была. Слава Богу, что они не повисли на дереве с парашютом, к ним прорубали дорогу, чтобы вывезти к вертолету. Отряд лыжников был. Маршал Руденко отвечал за посадку.