Лицо его пошло красными пятнами. "Вам нужен отдых", - сказала я. Он жестом велел мне помолчать, пока, держась рукой за правый бок, пытался утишить боль. Сказал, что учиться почти и не довелось. Родители умерли с голоду. Ему было пять лет. Братьев и сестер, погибших от холеры, просто сбросили в море. Его продали торговцу детьми за пятнадцать фунтов риса. Ребенком начал работать на судостроительном заводе в Шанхае, хозяин драл его нещадно. После Освобождения вступил в партию, был послан в вечернюю школу для рабочих. "Так что я сильно задолжал нашей партии и далеко еще не все отработал..."

Я глядела на него с сочувствием. Болело, видимо, все сильнее. Он крепче и крепче прижимал руку к правому боку, но облегчения не наступало. "Знаешь, мы нашли дневник твоей училки... Там есть про тебя..." - "Что, что про меня?" Я заволновалась. "Пишет, ты одна из немногих в классе, у кого есть способности. Она специально обвела это слово "способности". Понимаешь, что это значит? - И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Способности стать такой, как она сама, как ее отец, как все империалисты. А дневник, оказывается, она вела, чтобы представить американским хозяевам доказательства своих шпионских успехов".

Мир для меня перевернулся. Секретарь спросил, понятно ли мне, что сначала я служила для врага подопытным кроликом, потом пришла бы очередь других детей. Цель нашей училки - заставить весь класс предать коммунизм! Я чувствовала и вину и гнев разом: "Да, я выступлю завтра". Он кивнул. "Наша партия верит в тебя, Мао будет гордиться тобой".

"Разоблачить скрытого классового врага, американскую шпионку! Выволочь ее на солнечный свет!" Толпа заревела, едва начался митинг. Я сидела на ступеньках сцены. Два дюжих парня выволокли нашу учительницу на глаза двухтысячной толпы, на глаза ее учеников и сослуживцев. Вытолкали, заломив ей руки за спину. Она была неузнаваема. Мы виделись всего несколько дней назад, но она успела на десять лет состариться. Вдруг поседела. Исхудала лицом. С шеи свисала табличка: "Докатилась до шпионажа". Парни трижды нагнули ей голову перед портретом Мао, а один, еще резче заломив ей руку, потребовал: "Проси прощения у Председателя!" Она молчала. Тогда они уже вдвоем принялись выкручивать ей руки. Лицо учительницы исказилось от боли. Она пробормотала несколько слов, и ее отпустили.

У меня пересохло во рту. Смотреть на сцену не было сил. Веревка, оттянутая тяжелой доской, глубоко врезалась ей в шею. Я позабыла свои обязанности - организовывать скандирование, пока мне не напомнил о них секретарь. "Да здравствует великая пролетарская диктатура!" Я выкрикивала лозунги, следуя их стандартному набору. Страх охватил меня, когда я поняла: учительница пытается сопротивляться своим охранникам. Они хотели пригнуть ее голову к земле, а она силилась взглянуть в небо. С нее слетели очки, и я увидала, что глаза ее закрыты.

Секретарь Чэнь заорал на нее. Толпа отозвалась ревом: "Покайся! Покайся!" Чэнь схватил микрофон и прорычал, что терпение масс имеет предел. Своим поведением преступница сама роет себе могилу. Но она молчала. Только после жестокого удара промолвила, что каяться ей не в чем. Она невиновна. "Наша партия никогда не обвиняет невинных, но наша партия никогда не позволит классовому врагу ускользнуть от суда пролетарской диктатуры", - заявил секретарь Чэнь. Он сказал, что пришел момент вывести преступницу на чистую воду. Он кивнул мне, потом повернулся к толпе: "Дадим слово жертве!"

Я встала. Голова шла кругом. Раздались аплодисменты. Солнце сияло вовсю, слепило глаза. Словно пчелиный рой закружился передо мной, жужжа как скопище крохотных вертолетиков. Когда в толпе захлопали, я подошла к самому краю сцены, встала перед микрофоном. Достала текст, написанный прошлой ночью. Вдруг поняла, что мне совершенно необходимо поговорить с родителями. Я испугалась. Вчера ночью я не ночевала дома, осталась в классе вместе с другими красногвардейцами. Впятером мы писали речь. Я пожалела, что не дала ее посмотреть отцу с матерью. Глубокий вдох. Пальцы мои так дрожат, что невозможно перевернуть страницу. "Не бойся, мы все с тобой", - прошептал мне на ухо Чэнь. Он подошел будто бы микрофон поправить. Поставил передо мной кружку. Я схватила кружку и залпом выпила воду. Чуть полегчало. Я начала говорить.

Я читала, обращаясь к толпе, что вот учительница, волк в овечьей шкуре. Я показала книги, которые она давала мне. Краем глаза заметила, как та повернулась в мою сторону. Она что-то прошептала. Я занервничала, но заставила себя продолжать. "Товарищи, теперь мне понятно, почему она так хорошо ко мне относилась. Она старалась сделать из меня врага нашей страны, цепного пса империализма!" Пока толпа выкрикивала лозунги, я украдкой взглянула на учительницу. Та тяжело дышала и была близка к обмороку. Кровь стыла в моих жилах, силы оставили меня. Я ужаснулась, увидав ее глаза без очков - казалось, они вылезут из орбит, они были размером с шарик для пинг-понга.

Толпа бесновалась. "Покайся! Покайся!" Послышался тихий голос учительницы, она пыталась объясниться с толпой: "Никогда никого я не пробовала превратить во врага. - Она разрыдалась. - И зачем? Зачем?" повторяла она раз за разом. У нее пропал голос. Она тряхнула головой, стараясь вернуть себе способность говорить, но не могла произнести ни слова. Наконец ей удалось вымолвить, что ее отец любит эту страну, потому и она приехала сюда учительствовать. Они с отцом верят в силу образования. "Шпионка? О чем вы говорите? Кто внушил вам эту мысль?" Она взглянула на меня.

"Если враг не сдается, свари его, изжарь, сожги живьем!" Это крикнул секретарь Чэнь. Толпа вторила ему, потрясая кулаками. Чэнь подал мне знак продолжать, но меня била лютая дрожь. Он подошел к микрофону и заговорил: "Вы собственными глазами лицезрели вражьи уловки. И убедились, сколь хитроумен может быть враг. Дадим ли мы себя обмануть?" "Нет!!" - взревела толпа. Чэнь приказал обвиняемой заткнуться и покорно внимать критике революционных масс. Та возразила, что не может соглашаться с лживыми фактами. Сказала, что преступно использовать ребенка в политических целях.

Поскольку толпа немного угомонилась, женщина опустилась на колени, чтобы отыскать на полу свои очки. Она надела их и принялась задавать мне вопросы. Внезапно я испугалась. Никогда не ожидала, что она заговорит со мной так серьезно. Меня охватил ужас. Захотелось спрятаться. Но я сказала: "Почему вы допрашиваете меня как реакционера какого-нибудь? Раньше вы использовали меня, служа империалистам, а теперь желаете использовать, чтобы избежать возмездия. Позор, если я поддамся вам!" Учительница спросила, верю ли я в самом деле, что она враг. А если не верю, то кто подучил меня? Сказала, что хочет услышать правду. Ведь председателю Мао нравятся только честные дети. Она говорила со мной так, будто помогала с домашним заданием. Ее взгляд требовал сосредоточиться на поисках ответа. Я не смела взглянуть ей в глаза. Эти же глаза смотрели на меня, когда она посвящала нас в тайны математики, когда она рассказывала про Русалочку. После моей победы на соревнованиях по быстрому счету глаза эти смотрели на меня с радостью. Они смотрели с состраданием, когда я болела. Я и не предполагала, как много значат для меня эти глаза, пока не потеряла их навсегда - на этом самом митинге.

Я слышала крики. Голова раскалывалась. Взгляд учительницы простреливал насквозь. "Только будь честной!" Она говорила так громко, как позволял ее сорванный голос. Я обернулась к Чэню. Он кивнул, словно спрашивая: неужто отступишь перед врагом? И улыбнулся насмешливо. "Вспомни змею", - подсказал он. Да, да, конечно, я помню. Эту притчу Мао рассказал в своей книге. Она о крестьянине, который нашел в канаве змею в морозный день. Такой красивой кожи он отродясь не видывал. Ну и пожалел несчастную тварь, положил в карман и отогрел своим теплом. Змея оттаяла, и в ней голод проснулся. Она возьми и укуси своего спасителя. Крестьянин умер. Отсюда наш Председатель делает вывод: мы должны быть безжалостны к нашим врагам.