Конечно, одна–единственная машина — не бог весть какая сила. Однако Тимофеев брал в расчет не только ее броневую и огневую мощь, но и опыт и стойкость экипажа, которому он мог, безусловно, довериться.

Старший механик–водитель, коммунист старшина Останин не впервые вел сухопутный «дредноут» по полям сражений. Бывший тракторист, человек незаурядной физической силы и закалки, он виртуозно владел машиной и смело направлял ее на врага. Останин отличился еще в боях за Москву. Много немецкой техники, пехоты вдавил он тогда гусеницами своего танка в заснеженные сугробы Подмосковья. Не один десяток гитлеровцев нашли смерть от меткого огня его пулемета.

Отлично знали свое дело и командир орудия старшина Горбунов и радист сержант Чирков, и младший механик–водитель сержант Чернышев. Поэтому без тени сомнения, без малейшего колебания Тимофеев приказал подавить огневые точки врага в районе высоты.

Взмокший от напряжения и усталости, Горбунов посылал в сторону высоты снаряд за снарядом. Наблюдавший за противником Тимофеев удовлетворенно улыбался. Танк, маневрируя, продолжал свое продвижение.

Израсходована половина боекомплекта, явственно близка высота. Возбужденный боем лейтенант, почти не отрываясь от перископа, наносил на полях карты карандашные пометки, первые итоги — уничтожены две противотанковые батареи, два пулемета, три дзота и до сотни фашистов.

Но радоваться успеху некогда; впереди — сильно укрепленный узел противника. А у подножия высоты большое скопление его живой силы. Совершенно ясно, что враг готовится к очередной контратаке.

— Давай, Сашенька, — ласково командует Тимофеев Останину, — держи прямо на окопы, ударим фрицев в лоб! Надо сорвать их контратаку.

— Есть ударить в лоб! — прозвучал в наушниках ответ старшины.

Угрожающе бешено ревет мотор, и танк, оставляя за кормой шлейф сизо–черного дыма, ускоряет бег. Фашисты разгадали замысел Тимофеева.

Затарахтели пулеметы, выбрасывая красно–белые языки пламени, залаяли противотанковые пушки. Гитлеровцы вели густой прицельный огонь. Дробно забарабанили по броне осколки мин. Скрестились у башни огненные трассы пуль. Изредка звонко стучат о корпус машины бронебойные снаряды, но она, словно заговоренная, оставалась целой и шла вперед, обдавая врагов пулеметно–пушечным огнем.

До противника остается не более 250 метров, когда лейтенант заметил в перископе бурую змейку брустверов. То там, то здесь с них как бы стекали длинные капли огня. Это заливались горячей злобой пулеметные гнезда.

— Пришпорь‑ка еще немного, Саша! — услышал механик голос Тимофеева.

Пуще прежнего заклокотал мотор, и танк, немного присев на корму, увеличил скорость. Быстрее, быстрее! И в тот самый момент, когда уже отчетливо была видна немецкая оборона, когда осталось пройти самую малость, раздался оглушительный взрыв. Машину сильно тряхнуло. По левому борту противно заскрежетал металл, что‑то невероятно звонкое ударило по броне, и машина, чуть развернувшись влево, резко остановилась. Заглох мотор.

Тимофеев на секунду оторвался от перископа и зло, не выбирая выражений, выругался. Его загорелое доброе лицо с цепко сжатыми губами искривилось в досадной гримасе. Надо же, чтобы именно сейчас что‑то случилось с танком!

Захотелось открыть люк, но уже в следующее мгновение он отвел руку от задвижки и как можно спокойнее скомандовал:

— Горбунов, прибавь огоньку, ишь, как фашисты об–радовались: так и сыпят минами и снарядами. А ты, Саша, осмотри‑ка повреждение!

Спаренный пулемет залился длинными очередями. Сухой треск распарывает воздух, чаще заговорила пушка. В боевом отделении стало душно от пороховой гари, щипало глаза, першило в горле.

С трудом протискивая свою атлетическую фигуру, Останин стал пробираться в боевое отделение, чтобы выброситься через башенный люк, крышка которого служила надежным щитом. Но механика опередил радист Чирков. Он быстро выскользнул из переднего люка и плюхнулся в набухший грунт. Через несколько минут мокрого и измазанного в глине Григория товарищи втянули в танк.

Вытирая лицо грязным рукавом комбинезона, он стал докладывать, но грохот пушечных выстрелов, пулеметная дробь и звон стреляных гильз заглушали слова.

Тимофеев приказал прекратить огонь. Старшина бросил пустой пулеметный диск и спустился с сиденья, а Чернышев, не мешкая, стал устанавливать новый диск.

— Докладывай! — нетерпеливо проговорил Тимофеев.

— Левая гусеница перебита и сброшена, два опорных катка — вдребезги. На фугас напоролись, — скороговоркой выпалил Чирков.

Лейтенант опустил голову и задумался. Он молчал долго, словно считал взрывы мин за бортом танка.

— Что же будем делать? — не вынеся длительного молчания спросил Горбунов.

Тимофеев, ни к кому не обращаясь, стал размышлять вслух:

— Да, ходовую часть нам здорово подбили. В таком аду и не отремонтируешь — перебьют, как куропаток. — Голос его звучал глухо, взволнованно. — Тут и не высунешься. — Опять наступила долгая пауза. Бойцы молчали, ни о чем не спрашивая больше своего командира. Они знали: сейчас, в этот трудный момент, он должен тщательно взвесить свое решение, и не торопили его.

А Тимофеев и в самом деле не торопился приказывать. Конечно, как командир, отвечающий не только за судьбу танка, но и за судьбу целой танковой роты, он вправе отдать любую команду, и экипаж выполнит ее. Выполнит, не задумываясь над тем, что ожидает каждого из них — смерть, ранение, жизнь. Но сейчас обстановка была не такой, как обычно, и лейтенанту хотелось, чтобы подчиненные не только умом, но и сердцем приняли его решение, и он, прервав слишком затянувшуюся паузу, спокойно продолжал:

— Есть два выхода: первый — остаться в машине и драться, пока свои не выручат. Второй — ночью покинуть машину, оставить ее врагу и пробиваться к нашим. — И коротко, как взрыв: — Выбирайте!

Танкисты переглянулись. Их молчание показалось Тимофееву вечностью. Резким движением он сорвал с головы шлем, провел рукавом кирзовой тужурки по потному лбу, тряхнул шапкой русых волос и уже собирался что‑то сказать, но его опередил Останин:

— Второй путь не наш, товарищ лейтенант, не пристало нам, коммунистам, бежать с поля боя. Думаю так: будем драться, пока живы, и не покинем машины. Она еще пригодится нам. Верно я говорю?

— Машины не бросим, — решительно поддержал старшина Горбунов. — Кинуть танк, а потом что же, — пешки, воевать будем, али в обоз пойдем?

— Никаких обозов! — в один голос ответили Чирков и Чернышев. — Будем драться! Ясно, как дважды два, — закончил Чернышев.

Лицо Тимофеева просветлело. Взглянув на боевых друзей, он, не скрывая радостного волнения, проговорил:

— Другого я от вас, друзья, и не ждал. Спасибо. Принято: будем обороняться! А теперь все по местам, гитлеровцы могут завладеть танком.

— В батальон бы доложить, товарищ лейтенант, так ведь рация повреждена — совсем чертовый передатчик не работает, — как бы оправдываясь, проговорил Чирков.

— Скоро ночь, вот и воспользуемся ею, — ответил Тимофеев и склонился над перископом.

Крымская ночь легла на землю. Сперва робко, потом все смелее одна за другой появилось на бездонном небе несколько звездочек. Они слабо мерцали, подмигивали, будто успокаивая плененных железной коробкой бойцов: дескать, держитесь, поможем. Но звезды были далеко, как и те, от которых действительно могла прийти помощь. Для сидящих в танке расстояние было, пожалуй, одинаковым — что до звезд, что до своего батальона.

Чирков Г. И.

Начало примораживать. Немцы не стреляли, но держали танк под осветительными ракетами. Через ровные промежутки времени в небо взлетали белые искрящиеся шары вспыхивая там мириадами ярких звезд и подолгу вися над одной точкой, обливали местность желтоватым трепещущим светом.

Танкисты молчали. Что делать? Что предпринять?