АННА СЕМИРОЛЬ

КОНЬ НА БЕЛОМ ПРИНЦЕ

Корвину, принцу Плавскому

   День начался почти как обычно. Проснулся, с удовольствием зевнул, потёр нос, переполз на край ложа, утопая в пуховой перине, взбитой десятком слуг на совесть, кое-как сел, свесил вниз одну ногу (всенепременно правую!)... некстати подвернулась левая туфля. Бычачий глаз! В гневе схватил её, швырнул в сторону спящего в углу почивального мага ( в его обязанности входило отгонять ночные кошмары в то время, пока я сплю, но бодрствующим я не видел его ни разу, а отдать приказ отрубить ему голову постоянно забывал). Туфля обрушила со стены на пол кабанью голову, поднялось облако пыли, а старый хрыч даже не пошевелился.

   "Наверное, помер", - сделал логическое умозаключение я, сам себе подал свежие кальсоны, самостоятельно в них облачился и величественной поступью двинулся к Зеркалу.

   - Зеркальце-зеркальце на стене, кто самый красивый в моей стране?

   - Вы, Ваше Высочество, - сонно забормотало Зеркало, - только вот не злоупотребляли бы Вы так настойкой из...

   - Что-ооо??? - заорал я, багровея, набрал полную грудь воздуха и дыхнул.

   Амальгама закашлялась, пошла рябью и испуганно пискнула:

   - Виновато, барин! Простите, обозналось! Старое я, зрение уже не то... Вы, Ваше Высочество, просто идеал мужской красоты! Краше Вас нет никого на свете! Ваши очи сияют ярче алмазов! Ваши ланиты алы, словно рубины! Ваши зубы... - и так далее, в том же духе.

   Я его почти не слушал - только смотрел. Да, хорош!.. Высок, строен, глаза голубые, волосы светлые, ниспадают на сильные плечи... о-оо!.. какие у меня красивые бёдра!.. Стоп. Что это за грязь и вонь под ногтями? Опять я ночью чесался! Бычачий глаз!!! Снова причёска-укладка-завивка! Только не это! И щетина отросла!

   - Брадобрея! - царственно завизжал я возникшему в дверях камергеру, - И завтрак! И вынесете ночную посудину! И пусть немедленно кого-нибудь высекут!

   Когда меня облачали в белую мантию, я заметил, что воротник сильно поела моль. Горе моё и стыд были столь велики, что я едва не разрыдался и утешился, лишь приказав ещё кого-нибудь высечь, а кого-нибудь посадить в колодки.

   Завтрак оказался великолепен, и я распорядился кого-нибудь помиловать.

   Позавтракав, я посетил Их Величества родителей. Матушка были заняты: прекрасно поставленным сопрано они объясняли фрейлинам, что шлёпать мух в покоях можно и потише. Батюшка сидели на своём обычном для этого времени суток месте - на троне - и с тревогой взирали на сотрясающиеся от матушкиного сопрано огромные хрустальные люстры под потолком. Увидев меня, Его Величество приосанились, поправили корону и торжественно провозгласили:

   - Сын мой! Не совершить ли Вам прогулку верхом? - и уже менее торжественно: - Найди и высеки того урода, что вырезает похабные надписи на парковых деревьях... к тому же с ошибками!

   - Но, отец... - начал было я.

   - Без "но"! Я уже велел седлать Моргенштерна. Иди отсюда и не мозоль мне глаза хотя бы до обеда!

   И я отправился на конную прогулку.

   Удивительно ровно для своего возраста (то есть, почти не спотыкаясь и умеренно кренясь то на один, то на другой бок), Моргенштерн нёс меня по дорожкам парка. Я вслух размышлял о том, что наследник древней королевской династии мог бы наслаждаться верховой ездой на лошади более подходящей, чем антикварный Моргенштерн, но - ничего не поделаешь! - сей конь являлся гордостью нашего рода. Можно сказать, реликвия... да. И мой царственный батюшка считал, что скакать на этом коне весьма почётно. Хотя сам на моей памяти не садился на него ни разу. И кто говорил про "скакать"? Медленно и с достоинством плестись.

   "Кароль казёл" - гласила надпись, выдолбленная в коре векового дуба на развилке дороги. Негодяй! Да как у тебя, нечестивец, рука поднялась? Пылая праведным гневом, я подогнал коня к осквернённому дереву и вырезал ниже кинжалом с изящной рукояткой, инкрустированной восемнадцатью крупными изумрудами: "За козла атветишь, атмарозак!", после чего изящным пинком заставил Моргенштерна следовать дальше.

   В ветвях над головой весело щебетали птицы, перекликались дриады, мелькали белки. Где-то в стороне из-за кустов доносились звуки кошачьей дуэли. Но не нам, особам королевских кровей, опускаться до таких житейских мелочей. Я думал о возвышенном. О том, что солнце уже высоко, а завтрак в желудке успел рассосаться. Почему бы не навестить отшельницу, живущую в хижине неподалёку?

   Уважая уединение старой женщины, её удалённость от мирской суеты, я бывал у неё редко - четыре-пять раз в неделю. Обычно, завидев меня, отшельница с визгом пряталась в подпол. Меня это очень трогало: надо же настолько уважать своего принца, чтобы бояться даже одним своим видом осквернить его божественное сияние! Пока старушка из подпола возносила молитвы небесам (не иначе как о здравии Моего Высочества), я трапезничал тем, что находил у неё на столе, и покидал её скромное жилище.

   Я вспомнил о превосходных пирожках, что пекла старая женщина, и мой рот наполнила благородная влага слюны. Не раздумывая, я направил Моргенштерна к хижине отшельницы.

   Дверь лачуги оказалась распахнутой, и изнутри доносилось презренное крестьянское наречие. Голоса явно принадлежали мужчинам, и я, сгорая от любопытства, спешился и вошёл в хижину.

   В полумраке тесного, убогого жилья пятеро дюжих мужланов в одеждах охотников потрошили развалившуюся на постели отшельницы тушу здоровенного волка. Как раз в момент моего появления один из охотников вспорол огромным ножом вздувшуюся горой утробу зверя, и на пол хлынул поток смердящих нечистот, среди которых вдруг обнаружилась тощая юница в остатках красного капора. Увидев, что она подаёт признаки жизни, охотники загомонили, подхватили её и поволокли из хижины на свежий воздух. Я поморщился от исходящей от юницы вони и вежливо спросил:

   - А где старушка?

   На это мне ответили:

   - Успела перевариться. Так что мы за неё!

   Я не совсем понял смысл происходящего, и собрался было обратиться к охотникам за разъяснениями, но те уже скрылись в кустах вместе с ношей.

   Сетуя на то, что теперь мне не у кого будет поесть пирожков, я оседлал Моргенштерна и поехал дальше. Из кустов у хижины донёсся смех охотников. Меня тронуло, как грубые простолюдины способны радоваться спасённой чужой жизни.

   Лично мне пока не хотелось никого спасать. Особенно лиц женского пола. Всем известно: принц, спасший деву от дракона, разбойника, людоеда или какого иного злодея, обязан на оной безотлагательно жениться. А потом всю оставшуюся жизнь сносить вечные упрёки жены, потакать её капризам, исполнять прихоти, терпеть храп по ночам, отстреливать нахальных поклонников супруги, мыться каждый месяц, не икать за столом, не чесаться при родне, одеваться со вкусом, лишь изредка вспоминать об охотах и уважительно относиться к злобной твари, порождённой геенной огненной - тёще. Всё это я узнал от отца.

   Но самое страшное, говорил, содрогаясь, мой отважный батюшка, это ночи. И самая кошмарная, унизительная, изматывающая, отнимающая жизненные соки и воинскую стать - первая брачная ночь. В ранней юности я пытался любопытствовать: а чем, собственно, она так ужасна? Но вместо ответа мой блистательный венценосный отец, закрывая лицо руками, съёживался так, что его исполинская фигура почти терялась в складках королевской мантии, и с тихим скорбным завыванием кротко стучал зубами. Я испытывал чувство глубокой безнадёжности и, обуреваемый неясным страхом, передающимся мне от отца, спешно покидал королевские покои.

   Впоследствии я долго размышлял, чем же женщины страшнее мышей, пауков и тараканов, являвшихся, на мой неискушённый взгляд, самыми ужасными и непобедимыми существами на свете. Ответ на мучающий меня вопрос я получил три года назад, когда по весне к нам с дружеским визитом пожаловал соседствующий венценосец с семейством, в коем присутствовала семнадцатилетняя дева Ангелика, по слухам предназначавшаяся мне в невесты. Вся истинная женская суть открылась моим очам, когда за торжественным обедом томная волоокая белокурая Ангелика прекрасными нежными руками пододвинула к себе кабаний окорок и вгрызлась в него с такой жадностью, что затрещали и полопались цветные ленты, стягивающие изысканный корсет на её осиной талии. От внезапно осознанного кошмара со мной случился припадок, а от позорной панической болезни я с трудом излечился лишь месяц спустя.