Минут пять мужики молчали, не зная, что подумать, потом Григорий тревожно спросил:

— Куда ж эт она?.. Раздетая ведь, кажись, выскочила.

— И кофта на ей безрукавая, — добавил Василий, лежа на боку и опасливо поглядывая на обезображенное бедро. — А не встречал ты Доната Вовчика с тех пор, дядька Ерема?

— Э-э, Донат на другую ж ночь после вас удрал куда-то с семьей, — посмеиваясь, отвечал дядька Ерема. — Конягу мы ему добыли у тех швабов и столько же им заплатили, как они ему…

Вдруг дверь из сеней растворилась, бабка почему-то долго лезла в нее и уже оттуда начала командовать с придыханием, будто волокла тяжелую ношу:

— Ярема! Засвети лампу да пособи!

Бойко вскочив от стола, Ерема бросился к ней в прихожую.

— Ой, стара! Сама барашка зарезала! Чего ж ты не сказала-то? Я бы помог.

— Вот и помогай! — коротко отрезала бабка.

Там же, на полу возле порога, они принялись свежевать барашка. Сняв шкуру с его задней ноги, Ядвига отбежала к рукомойнику и, промыв руки, торопливо вырезала толстую пластину теплого бараньего мяса, обмыла ее каким-то раствором и поспешила к Василию.

— Ну, давай твою болячку, сынок! Все равно мы ее одолеем. Она аккуратно приложила пластину к ране, сверху накрыла тряпкой, во много раз сложенной, чтоб мясо дольше не остыло, и забинтовала.

— Вот эт дак ба-абка! — зашептал Григорий, когда Ядвига ушла в прихожую, захватив склянки и тазик с грязными тряпками. — Такая, знать, и от себя отрежет, коли понадобится…

— Чем же мы расплачиваться-то за все станем? — так же шепотом спросил Василий.

Постоянно видя страстные хлопоты Ядвиги и убедившись в ее знахарских способностях, они уже безоглядно верили в свое выздоровление. Все дело во времени. А сколько его, времени, уйдет, ни они, ни бабка не знали, конечно.

— Кто ж теперь овечку-то твою полюбит? — послышались из прихожей шутливые слова дядьки Еремы.

— Полюбилась она, еще осенью, — в тон ему отвечала бабка. — Ну, а как нового барашка не принесет, тебя, старого черта, покличу до моей овечки.

— Куда мне, старо́му, — покряхтел Ерема.

Перебрасываясь шутками, они делали свое дело. А раненые солдаты, ухоженные заботливыми руками Ядвиги, не могли уснуть от волнения. Где-то на громадном пространстве разбойно гуляла война, заглатывая своей ненасытной пастью все новые жертвы. Миллионы солдат мерзли в окопах, кормили зловредную окопную вошь.

— До смерти молиться нам за этих людей надоть, — прошептал Василий.

— И то, знать, не отмолиться… А то чем же… — вяло откликнулся Григорий и уснул на полуслове. Теперь не разбудить его и пушечным залпом.

— Не спите? — Негромко спросил дядька Ерема, входя в полутемную комнату и присаживаясь на свое место к столу. Сюда падал неяркий свет через открытую дверь из прихожей.

— Да я-то не сплю, — отвечал Василий. — Может, и до утра не усну: левый бок давно отлежал, и спина онемела…

— А ежели посидеть часок-другой? — осторожно предложил дядька Ерема.

— Пожалуй, попробовать надоть, — сказал Василий и несмело завозился на топчане.

Ерема помог ему. Подушку задвинул в угол, правую ногу — вдоль топчана, левую на пол опустил, а спиною на подушку навалился он.

— Благодать-то какая! — обрадовался Василий и перенес тяжесть тела на левую ягодицу. Пока не получалось у него такое сидение.

— Давно б, надо сделать это. Чего ж ты молчал-то?

— Дак ведь мы, как дитенки малые, — словно оправдывался Василий, — без чужих рук ни сесть, ни лечь… Уж куда хуже, нужды вон и то не справить. — Из глаз у него горькие слезинки выкатились от сознания немощи своей, да никто в темноте не разглядел их. — Как же мы расплачиваться станем за ваши заботы?..

Не боясь разбудить Григория, они говорили, не сдерживая голоса, потому Ядвига все слышала. Держа на весу полусогнутые мокрые руки, подлетела коршуном к топчану Василия, едва не наступив ему на ногу, и обиженно запричитала:

— Ах, какой ты заморочный хлопчонок! Да кто ж такие дела за о́ткуп делает? То был бы великий грех! А вот как залечим все ваши раны, то и у нас с дедом крылья повырастают. — Она задержалась еще чуток, словно бы ожидая возражений, вернулась в прихожую и оттуда еще добавила: — Выкинь такие думки из головы. Не обижай стариков.

— Война, ведь она для всех не конфетка, — степенно заметил дядька Ерема, не торопясь набивая трубку. — Никому от нее добра нет.

— Э-э, чегой-то не то говоришь ты, дядька Ерема, — возразил Василий. — Ежели никому от нее добра нет, то для чего же воюют люди?

Вроде, бы простой вопрос не на шутку озадачил дядьку Ерему. По всей видимости, ни задавать, ни отвечать на него этому человеку не приходилось, может быть, потому что много лет прожил бирюком в лесу. Набив табаком трубку, раздумчиво почесал в затылке и, не найдя ответа, пошел в прихожую прикурить от лампы.

— Так ведь сроду воюют люди, — снова заговорил он, воротясь и присев на свое место, — а для чего воюют, про то их и пытать надо. Вы ж воевали, вот и скажи, за что.

— Ну, про нас и собаки не брешут. Зачалась война — в теплушки посадили, винтовки, котелки выдали и повезли, куда им надо. Нас ведь иные офицерики пушечным мясом в глаза величают, а ежели поласковей, так серой скотинкой кличут. Тому вон баранчику баушка, небось, не поясняла, для чего позвала… Вот и мы на войне такие ж бараны, да и немецкие солдаты — тоже…

— То я давно знаю, — хитровато улыбнулся Ерема, распуская по комнате душистый дымок. — А ты, коли знаешь, скажи, из-за чего ж воюют люди?

— Да я тебе сказываю, что люди-то шибко разные бывают…

— Так не про серую скотинку я спрашиваю, — засмеялся Ерема, — а про людей.

— Ну, пан твой, за что воюет?

— Того не докладал он мне. Но, заметно было, пошел без радости. Панночку молодую с дитем покинул. А она, как подходили немцы, сбежала… Не верится, чтоб им нужна была та война. Где они теперь все?

В начале разговора Василию казалось все это просто и понятно. Солдатская жизнь еще до войны и потом на фронте давно отгородила его от офицеров непроницаемой стенкой. А тут вдруг понял, что есть в его суждении какой-то изъян. Выходит, что и пану война не нужна, коли потерял он все, может, и голову. Да и мало ли офицеров гибнет…

— Оно, конечно, едва ли много найдется охотников башку-то свою подставлять, — нехотя согласился он и тут же сам себе возразил: — Так ведь кому-то нужна она, проклятущая, все-таки! Кто-то ж ее зачинает?

— Хотел бы я то знать, — вздохнул дядька Ерема, вертя в руках уже погасшую трубку и поглядев на стенные часы в деревянном футляре. — Не сама же она начинается, как чума.

— Мы, как слепые котята, — усмехнулся Василий. — Глядишь на его, на котенка, тычется мордой возля самой сиськи, а найтить никак не может. Чую, что рядом гдей-то лисичка, а на след никак не выйду.

— Не нашего ума это дело, должно быть… Сидеть-то не устал?

— Нет, посижу еще… Ума-то, может, и не нашего, да шкура-то вот вся испорота наша и закапывают нас же. А, поколь голова еще на плечах и не звенит в ей, как вон у Григория, помозговать не мешает. В тот день, как итить нам в штыки, чистенький такой офицерик, видать, из тылу, все про какие-то Дарданеллы толковал перед строем. Будто бы завоевать нам их надоть зачем-то непременно… Вот он, наверно, все как есть мог бы разобъяснить.

— Не стал бы он тебе объяснять, — убежденно возразил дядька Ерема. — А когда бы и взялся толковать про то, так напустил бы туману, чтоб еще больше тебе заморочить голову.

— Эт отчего так?

— Да, сам же ты сказал, что баба Ядвига ничего не поясняла своему барану перед тем как зарезать.

— И то правда, — засмеялся Василий.

— Спать хлопчику пора, — подала голос Ядвига.

Беспрекословное подчинение хозяйке было здесь нерушимым законом, потому Ерема помог Василию улечься и попрощался.

Перевязки Ядвига делала раз в сутки — вечером. Но на следующее утро, изменив своему правилу, она посмотрела на бедре у Василия рану и расцвела.