Сосед шептал на ухо соседу:

— Что города… Хан уже под Москвой. Вот-вот займёт посады…

От тех слухов суматоха повсюду. Кто скарб в огороде закапывает. Кто запрягает лошадей бежать из Москвы. Валит народ за кремлёвские стены, схорониться в крепости от новой беды.

Однако много и таких, которые принялись точить топоры, вилы, а у кого были, пики. Дабы встретить непрошеных и незваных гостей как должно.

Едва Глазовы вкатили во двор, подле ворот конский топот и громкий стук в несколько кулаков:

— Отворяй!

Переглянулись мужики.

А в ворота грохают пуще прежнего. И сердитый крик:

— Оглох, что ли, Михей! Отворяй, сказано!

Кивнул дед отцу Собинки. Тот откинул засов.

Во двор — всадники на взмыленных конях. Трое из великокняжеских близких людей. Старший — признал и удивился Собинка — Иван Васильевич Ощера, окольничий великого князя, один из самых при нём высоких чинов. Позади — дюжина конников попроще. Посадский староста Вавила среди них.

— Ты, что ли, Михей Глазов? — Окольничий сгоряча чуть не затоптал деда конём. — Отвечай!

— Он! Он и есть, — затараторил староста. — Не сумлевайся, государь. Здесь всех знаю.

— Я Михей Глазов. — Дед стянул шапку. — Что надобно?

— У тебя мужик беглый из Орды, что пустил слух про Ахмата?

И снова теснит конём деда.

— Не слух то — истина, — возразил дед, отступая.

— Не слух?! — гневно воскликнул окольничий. — Тебе почём знать? Москву переполошили! Рядиться с царём Ахматом — дело великого князя. Не ваше — свинячье!

Приметил Евдокима на телеге.

— Он, что ли?

— Я… — ответил Евдоким слабым голосом.

— Не слышу! Чего под нос бормочешь?! Али пьян?

— Бога побойся, государь! — вступился дед. — Подобрали еле живого на серпуховской дороге. Раненный в грудь, а ты — «пьян».

— Тебя ли спрашивают, холоп?! — обернулся Ощера. — Погоди, окорочу язык! — И страже, кивнув на Евдокима: — К великому князю! Немедля!

Кинулся один из конных выводить со двора телегу, на которой лежал Евдоким. Дед окольничему просительно, дабы сильнее не прогневить:

— Дозволь, государь, проводить и обратно взять подводу.

— Из молодых пускай кто пойдёт… — буркнул окольничий.

Авдюшка проворно — шнырь за отцовскую спину.

Один Собинка остался посреди двора.

— Добро, — сказал дед. — Отправляйся ты, Собинка. Да береги лошадь.

— Будь спокоен, деда! — ответил Собинка. — Всё исполню, как надо! — И вожжи из рук великокняжеского человека взял: — Дозволь мне, дядя!

Тот на окольничего глаза вскинул. Ощера вид сделал: не касаются-де его такие пустяки.

— Живее! — приказал. И, коня на дыбки подняв, ускакал со двора. Доложить великому князю. С ним — трое из стражи. А остальные, среди коих двое детей боярских, — караулом подле телеги.

Растрясло Евдокима на ухабистых московских улицах. Лежит пластом. Подле великокняжеских хором начали его стаскивать с телеги, жалобно попросил:

— Тише, ребятушки…

Сердце разрывается у Собинки. Легко ли глядеть, как стража раненого человека, точно мешок, поволокла? Помочь бы, да лошадь оставить боязно. А ну как уведут?

Вскрикнул от боли беглый ордынский пленник. Решился Собинка. Маленького, в латаной одёжке мужика, что поблизости случился, попросил:

— Покарауль лошадь, Христа ради! Человеку надо помочь.

Мужичонка заморгал белёсыми ресницами. Не сразу понял, о чём речь. А потом согласно замотал жидкой бородёнкой.

— Иди, касатик. В целости сохраню твою лошадку.

Собинка ловко просунулся между стражниками и Евдокимом. Перекинул его руку себе на плечо, прикрикнул сердито:

— Пошто живого человека волочёте, ровно куль муки? А как помрёт? Чем оправдаетесь перед великим князем?!

Оторопели стражники. Молодой румяный сын боярский Василий Гаврилов, который ими распоряжался, велел:

— Легче, ребята. Не испустил бы дух прежде времени…

В великокняжеских палатах ждали ордынского пленника нетерпеливо:

— Что долго? — сердито спросил Ощера.

Василий Гаврилов виновато пояснил:

— Слаб больно. Опасались, кабы не помер дорогой.

— Живучи они, — проворчал окольничий, однако браниться не стал.

На Собинку никто не обратил внимания. Вытер пот — тяжёлый был Евдоким. Огляделся.

Много людей набилось в великокняжеские покои. Собрались главнейшие бояре, князья служилые, дьяки важные, церковные властители. Дворяне и дети боярские жались по стенкам. Они тут наименьшие. У стены на лавке, застеленной алым сукном, — сам великий князь Иван Васильевич. Не старый еще, лет сорока в ту пору. Одет по-буднему, проще многих бояр и князей, что толпились вокруг. Взглядом сумрачен и тяжёл. Скользнул из-под густых чёрных бровей тёмными глазами — лёг Собинке на душу трёхпудовый камень.

По счастью, не до двенадцатилетнего мальца было великому князю. Уставился на Евдокима.

— Как звать?

Разом стих говорок промеж собравшихся.

— Евдокимом…

— Откуда родом?

— Из Алексина…

— А сейчас?

— Из Большой Орды, Ахмат-хановой…

— Как попал туда?

— Восемь лет назад пограбил и разорил наш городок хан Ахмат. Жену и дочку взяли в полон…

— А ты?

— Кинулся их выручать…

— Выручил?

Почудилась Собинке в голосе великого князя насмешка. Верно, и Евдоким её понял, умолк.

Великий князь нахмурился:

— Откуда знаешь про умысел хана? Зачем поднял шум на всю Москву? Почему не упредил меня тайно?

— Так и хотел…

— Отчего не сделал?

Собинка ему на помощь:

— Он, государь, в беспамятстве проговорился…

Великий князь перевёл тяжёлый взгляд на Собинку. Поперхнулся тот. Однако закончил:

— Мужики встречные услышали…

Неведомо, поверил ли великий князь. Но спросил Евдокима менее сурово:

— Что и откуда знаешь про ханские дела?

Рассказал Евдоким. Владел им в полоне один из сыновей Ахматовых, именем Муртоза. Неделю назад случаем сведал у хозяина своего о походе, в который выступает Ахмат-хан. Всей Ордой. С шестью сыновьями, племянником Касыдою и множеством татарских князей. Дабы привести в покорность великого князя московского. А вместе с ним и всю русскую землю, всех русских людей.

Долго великий князь самолично допрашивал Евдокима. Закончил так:

— Про поход с зимы ведаю. А о приготовлениях и сроках — важно. Подробнее воеводе, какого назначу, скажешь. Да, гляди, не утаивай ничего. Не лукавь! Худо будет!

— Государь, — подавленно взмолился Евдоким, — какое лукавство? Я тебя за важную весть чаял просить о награде…

Вскинул густые чёрные брови великий князь.

Пал Евдоким на колени. Заговорил торопливо:

— У меня в полоне жена и дочка. Ты бы их выкупил. Люди простые, бедные. За них много не спросят. А уж я б тебе…

Вновь сдвинул брови великий князь.

— Отчизну беречь надобно! Не о бабе думать. Однако, хоть и виноват в разглашении вести, кою в тайне надлежало держать, награжу за службу.

Оглядел великий князь горницу. Словно искал, чем одарить. На поставцах светились серебряные чаши и кубки. По стенам висело в серебре и золоте оружие. На Евдокима глаза перевёл. Тот стоял в рваной рубахе и рваных портах.

Приказал:

— Дать рубаху и порты. Не новые. Те, что я намедни велел пустить на заплаты… Теперь ступай с богом, — отпустил Евдокима. Велел: — Поблизости его держать. Понадобится ещё!

— Спасибо, государь! — поклонился, как мог, Евдоким. И с горечью прибавил: — Век не забуду твоей доброты!

Поковылял к двери, поддерживаемый молодым краснощёким сыном боярским Василием Гавриловым и Собинкой, получать награду за наиважнейшую весть — порты и рубаху старые…

Один боярин — услышал Собинка — сказал с завистью и восхищением другому о великом князе:

— Лишнего не даст. Хозяин!

— Истинно, — согласился тот, другой. — Ложку мимо рта не пронесёт. Своего не упустит.

«Пожалуй, и чужого тоже…» — подумал про себя Собинка и вспомнил вдруг мужичонку, коему доверил лошадь с телегой.