К началу 1885 года Фрейду уже стало ясно, что по поводу того, что кокаин не приводит к привыканию, он глубоко заблуждался: Флейшль стал законченным кокаинистом и уже не мог обходиться без этого наркотика. Судя по всему, Фрейд и сам всё сильнее зависел от него, и если бы он действительно был столь же честным ученым, как фон Брюкке или Мейнерт, то непременно забил бы тревогу. Но нет — в 1885 году (возможно, продолжая получать субсидии от «Мерка») в статье для Венского психиатрического общества Фрейд всё еще продолжает петь свою оду кокаину и рекомендует делать его подкожные инъекции «без всяких ограничений».

Лишь в 1887 году, когда в медицинских журналах всего мира одна за другой стали появляться статьи об опасности кокаина, Фрейд отказывается от своих взглядов, но делает это крайне осторожно — так, чтобы сохранить свою репутацию. Он пишет не об опасности кокаина как наркотика вообще, а о его опасности для морфинистов (случай Флейшля) и выдвигает гипотезу, что опасен не сам кокаин, а способы его применения.

Эрнест Джонс в своей фундаментальной и, по сути дела, «авторизованной» биографии Фрейда обращает внимание на то, что в «Толковании сновидений» Фрейд пишет, будто начал экспериментировать с кокаином не в 1885-м, а в 1884 году, и объясняет это бессознательной ошибкой. По Джонсу, таким образом, Фрейд пытался избавиться от чувства вины за пропаганду кокаина, так как к 1885 году статей в пользу приема этого наркотика было немало, и он как бы находился в «мейнстриме». Между тем известный психиатр того времени Адольф Альбрехт Эрленмейер считал Фрейда одним из тех, кто выпустил этого джинна из бутылки, так как его статья «О коке» была одной из первых на эту тему.

«Долгое время после смерти Фрейда его дочь Анна, хранительница памяти о нем, просила друзей не говорить об истории с кокаином. Эрнест Джонс писал об этой привычке Фрейда, но преуменьшал ее масштабы. В личном письме Джеймсу Стречи, переводчику Фрейда, он писал в 1952 году: „То, как Фрейд навязывал всем кокаин, должно быть, делало его настоящей угрозой для здоровья людей. Его интересовали лишь чудесные свойства вещества, которое он сам принимал в больших количествах“. Кокаин даже снился Фрейду. В его снах был и призрак Флейшля (он умер в 1891 году). Фотография этого красивого чернобородого мужчины висела на стене приемной Фрейда. Она всё еще там, в венском доме Зигмунда Фрейда»[76], — пишет Пол Феррис.

Тот же Феррис считает, что история с кокаином не повредила Фрейду, но это как сказать. Он действительно сохранил покровительство своих профессоров, считавших, что Фрейд просто допустил ошибку, а в науке и медицине без ошибок, как известно, не бывает, более того, они способствуют прогрессу подчас не в меньшей степени, чем победы. Однако многие австрийские медики с тех пор стали смотреть на Фрейда как на авантюриста, многим идеям и выводам которого отнюдь не стоит доверять, и это отношение дало о себе знать в будущем.

1885 год стал еще одним судьбоносным годом в жизни Зигмунда Фрейда. В начале года он подает заявление на звание приват-доцента и начинает усиленно готовиться к назначенной на лето защите — устному экзамену и показательной лекции. Одновременно он понимает, что без помощи того же Мейнерта, фон Брюкке и других профессоров ему эту должность не получить. Как не получить и вожделенный грант на поездку в Париж для стажировки во всемирно известной парижской больнице «Сальпетриер», возглавляемой самим великим Жаном Мартеном Шарко.

Фрейд напряженно работает, готовится к экзаменам, читает лекции студентам медфака и начинающим врачам, но одновременно в его душе явно происходят какие-то глобальные перемены. В апреле 1885 года он сообщает Марте, что уничтожил практически весь свой личный архив.

«Это был плохой, тяжелый месяц. Как я рад, что он заканчивается! — пишет Фрейд Марте 28 апреля 1885 года. — Я весь день ничего не делаю; временами листаю историю России да наблюдаю за двумя объедающимися репой кроликами. Впрочем, одно из своих намерений я уже почти осуществил; много лет спустя пока еще не родившимся людям оно явно придется не по вкусу. Поскольку ты не догадаешься, о ком я говорю, то объяснюсь: я говорю о моих будущих биографах. Я уничтожил все свои записи за последние 14 лет: письма, научные заметки и рукописи моих статей. Сохранилась только семейная переписка. О твоих письмах, моя дорогая, говорить не приходится: они неприкосновенны.

…Я не находил себе места при мысли, что мои бумаги могут оказаться в чужих руках. Кроме того, всё, что произошло до поворотного момента моей жизни, до нашей встречи и моего выбора профессии, давно уже мертво, и я не мог отказать воспоминаниям о тех далеких годах в праве на почтенные похороны. Что касается биографов, то почему бы им не позволить посуетиться, ведь мы же не стремимся сделать их задачу слишком легкой. Разумеется, каждый из них будет уверен в справедливости своего мнения о „Пути развития героя“, и я уже сейчас с удовольствием предвкушаю, насколько далеки они будут; от истины…»

Все биографы Фрейда, независимо от отношения к нему, гадают, что могло заставить его пойти на этот шаг. Фрейдофобы убеждены, что эти бумаги скрывали многие семейные и личные тайны Фрейда. В том числе — тайну рождения его сестры Анны от брата Филиппа; то, что семья Фрейд многие годы жила на доходы от фальшивомонетнической деятельности дяди Иосифа и сама участвовала в сбыте фальшивых денег; то, что в отрочестве он испытывал влечение к своей сестре Анне и позволил по отношению к ней некие сексуальные действия; то, что Фрейд во время своей поездки в Англию в 1878 году изнасиловал или соблазнил свою племянницу Полину; тайну его любви к Берте Паппенгейм; его истинное весьма противоречивое отношение к Марте и т. д. Фрейдофилы считают, что он сделал этот шаг в мимолетном порыве, возможно находясь под влиянием кокаина.

Сегодня, разумеется, уже невозможно сказать, что именно содержалось в тех бумагах, хотя Булгаков был, безусловно, прав, когда заметил, что рукописи не горят. Сожженные документы сохранились в памяти Фрейда, в его подсознании, и он потом не раз использовал их в своих книгах. Вероятнее всего, он и в самом деле сжег личные дневники, не предназначавшиеся для чужих глаз и содержащие самые сокровенные его исповеди — в том числе и мысли о возможном крещении, многократные тщетные попытки прекратить онанировать и т. п. Возможно, он действительно хотел, чтобы прошлое «умерло», и считал, что, устроив ему подобные «похороны», избавился от него.

Однако, если следовать фрейдовской теории, этим актом он лишь оттеснил прошлое в бессознательное, усугубив тем самым все свои неврозы и комплексы. Как бы то ни было, в словах о биографах и «путях развития героя» была, безусловно, только доля шутки — Фрейд верил в них безоговорочно.

13 июня Фрейд сдает устный экзамен на приват-доцента, а спустя неделю читает пробную лекцию и тут же сообщает Марте, что она прошла с большим успехом.

Накануне устного экзамена произошел эпизод, который чрезвычайно важен для понимания психологии и склада личности Зигмунда Фрейда. На экзамен было принято являться во фраке, цилиндре и белых перчатках. Так как подобная одежда уже в те времена использовалась лишь для официальных церемоний и стоила огромных денег, то ее принято было арендовать на день-два в специальных швейных мастерских, где заодно ее подгоняли под клиента. Однако Фрейд, будучи кругом в долгах, предпочел влезть в новые, но пошить себе такой костюм у одного из самых дорогих портных Вены. Так проявилась не только его ненависть к собственной бедности и бедности своих родителей (весьма относительной), но и убеждение, что он заслуживает всего самого лучшего в этой жизни.

Официального утверждения в должности приват-доцента ему пришлось ждать до 5 сентября. И дело тут, думается, было не только в антисемитизме или бюрократии. Просто на дворе стояло лето и во всех учреждениях империи началось время отпусков. Впрочем, Фрейд не терял времени даром и принял предложение поработать летом врачом в психиатрической клинике Генриха Оберштейнера, предназначенной для состоятельных пациентов.