— Какого рожна вы забились в самый зад? — громогласно поинтересовался Токарев. — Сколько раз было сказано — с первого ряда заполняем. С первого! Пересели вперед, жеребцы, не злите и не доводите до греха. Ну, помочь?

Недовольно бормоча, обитатели задних рядов двинулись вперед. Как обычно, как повторяется от накачки к накачке словно ритуал.

Вошел отец Стефан.

Никто не кричал «Смирно», никто не вскакивал, но словно судорога пробежала по рядам, обрывая гомон и шарканье, будто замораживая воздух в зале.

Высокий, подтянутый иезуит проходил к трибуне, четко печатая шаг, как на параде, но ничего нарочитого в его движениях не было — строгость была так же естественна для него, как была свойственна отцу Серафиму вальяжность движений вместе с ироничной полуулыбкой.

Отец Стефан никогда не улыбался. Во всяком случае, Иван за три года так и не увидел его улыбающимся. Другие ребята из Объединенной Инквизиции могли посмеяться в свободное время, некоторые даже могли выпить с операми в свободное время, а некоторых так даже и звали с собой на выпивку совершенно искренне — отец Стефан в любой толчее был в одиночестве. Будто прозрачная стена отделяла его от остальных.

Иван был уверен, что сегодняшнюю накачку проведет именно иезуит. И даже подозревал, какой вопрос он затронет первым.

Отец Стефан стал за трибуну, положив руки перед собой, будто сидел за партой. Обвел взглядом собравшихся.

Он молча смотрел в зал, зал молча смотрел на него, и это продолжалось почти с минуту.

Мертвая, совершенно безжизненная тишина. Даже дыхания не было слышно в зале.

— Сегодня отец Серафим хотел поговорить с вами о морали, — произнес иезуит холодным звонким голосом. — Нам казалось, что нелишним будет в очередной раз напомнить всем вам о скромности, смирении и благонравии. Но люди могут лишь полагать и надеяться. Жизнь все решает по-своему.

Иван с трудом подавил вздох. Он был прав — говорить будут о Фоме, о том, что произошло вчера недалеко от Сионских ворот.

— Иногда мне кажется, что миф о Пандоре люди запомнили неправильно. Кто-нибудь из собравшихся помнит, что осталось в ящике Пандоры, согласно мифу? — Отец Стефан обвел взглядом зал. — Мы же помним, что эта дама успела захлопнуть крышку ящика в самый последний момент. Какая напасть не успела вылететь наружу?

— Слепая надежда, — сказал кто-то с заднего ряда.

— Правильно. Вот уже несколько тысяч лет люди продолжают рассказывать друг другу о слепой надежде, которая не смогла вылететь… Мифы вообще лгут, но в данном случае ложь особенно изощренна. Рассказывая о слепой надежде, люди слепо надеются, что говорят правду. Что их надежда — не слепа. Что они прекрасно видят, на что можно надеяться, а на что нет. И, естественно, всегда ошибаются. Человеку свойственно надеяться слепо. Слепо, — повторил отец Стефан. — Другой надежды быть не может. Надежда подразумевает именно слепоту. И грех этот, это заблуждение не минует никого из нас. Не миновало оно и меня. Я надеялся, что каждый из вас знает о Божьем перемирии и о его ценности. Я надеялся, что не нужно день за днем напоминать вам, что и Закон о Божьем перемирии, и Акт о Свободе Воли написаны кровью. И написаны для спасения души человеческой. Те, кто писал эти законы, думали не только о каждом из нас, но и о грядущих поколениях, о сути человеческой жизни и судьбе человечества…

— Какая судьба при свободе воли? — буркнул Игнат Рыков, сидевший справа от Ивана. — Нету судьбы.

Рыков был спорщик известный и голос имел соответствующий своей фамилии. Голос прозвучал громко, словно не себе под нос пробормотал Игнат, а попытался перебить выступающего.

Отец Стефан сделал паузу, словно приглашая всех нетерпеливых высказаться, раз уж Рыков решил поспорить.

— Извините, — сказал Рыков.

— Каждый раз, столкнувшись с человеческой слабостью, я испытываю сильную жалость. Но, столкнувшись с человеческой глупостью, я хочу понять — до каких пор, до каких пределов она будет расширяться, — отец Стефан снова сделал паузу, но никто ею не воспользовался.

Все понимали, что сейчас иезуит говорит о Фоме. И то, что отец Стефан называет глупцом мертвого, особого одобрения среди этой аудитории вызвать не могло. И отец Стефан не знать этого не мог.

— Люди всегда были склонны к насилию. Со времен Каина и до сего дня. Церковь всегда пыталась остановить занесенный меч, но далеко не всегда у церкви это получалось. Еще в десятом веке были сделаны попытки, если уж не удавалось прекратить войны и убийства, то хотя бы ограничить их во времени, дать людям возможность хоть иногда почувствовать себя в безопасности. Тогда это не удалось, но после Возвращения, — отец Стефан перекрестился, и все сидящие в зале тоже перекрестились. — После Возвращения Закон о Божьем перемирии был дан каждому из нас и всему человечеству… Запрещено было убивать в рождественский пост, в Великий пост и с вечера пятницы до утра понедельника. И был обнародован Акт Двенадцати, или Акт Клеменса — Гедлиберга о Свободе Воли, — и снова сделал паузу иезуит, и снова никто ею не воспользовался.

— Два дня из семи запрещено насилие. Всего два дня из семи! Хотя можно было… и нужно, просто запретить это, прекратить, принудить наказаниями всех к исполнению закона. Под страхом даже не смерти, под угрозой вечных мучений. Но тогда была бы отобрана свобода воли, тогда уравнялись бы те, кто искренне не хотят насилия и убийств, и те, кто просто боятся наказания. Как отличить слезы наемных плакальщиц от слез родных и близких на похоронах? Только заглянув в души. Но не дано нам в эти души заглянуть. Прочитать их. Поэтому никого не принуждают, дают возможность проявить свободную волю к добру. И свободную волю в выборе света и отрицании тьмы. В этом смысл двух главных законов нашей жизни. В предоставлении свободы выбора…

— Ну да, — сказал Игнат Рыков, на этот раз даже не пытаясь понизить голос. — Гонишься ты за уродом из галат, за сатанистом или просто за ненормальным психом, только что убившим четверых. Гонишься, бодренько так перестреливаешься, исключительно для развлечения окружающих. Твой напарник немного отстал, ему прострелили ногу, так что ты один героически преследуешь супостата. И вот только ты его прижал, прицелился в голову, чтобы шкурку не попортить, а он вдруг улыбается тебе эдак миленько, указывает на часы и машет ручкой — время ваше истекло, господин опер, идите вы теперь в свою Конюшню и жуйте овес. Или подберите своего напарника, он как раз от потери крови вырубился где-то на мусорке. А убийцу вы в следующий раз поймаете, если получится. Только тогда вы не забудьте так спланировать свою внезапную с ним встречу, чтобы у вас время осталось до начала Перемирия.

Отец Стефан ждал, постукивая кончиками пальцев по трибуне.

— А что, не так? — спросил Рыков, оглядываясь на оперов. — Вы не так думаете? Я один попадал в такое веселое положение? Вы, святой отец, заглядываете в сводки? В курсе, что именно с вечера пятницы до утра понедельника возрастает число преступлений? Насильственных или связанных с собственностью — неважно. Растет, блин. Бытовуха — понятно, выпили, повздорили, и после совместного распития на почве внезапно возникшего неприязненного отношения…

— Не имея умысла… — добавил кто-то с заднего ряда.

— Да, — кивнул Рыков, — не имея умысла. Эти умысла не имеют, проламывают головы бутылками, душат бельевыми веревками, наносят острыми или тупыми предметами повреждения, не совместимые с жизнью, просто так, походя, весело играючись. Но другие, те, кто умысел имеют, они все планируют даже не на субботу, зачем совсем уж грешить, а на пятницу, на вторую половину дня. Чтобы иметь запасной выход из безвыходной ситуации.

— Они будут наказаны, — сказал отец Стефан. — В аду…

— В аду? — переспросил Рыков и засмеялся.

И еще несколько оперов захохотали вместе с ним.

— В каком аду? — спросил Рыков уже в полный голос, словно нужно было ему перекрыть рев толпы. — Он уже заскочил в Службу Спасения. Или заскочит, если таки подстрелит меня. И подпишет этот договор на щадящее обслуживание: Вы же сами рекомендовали нам воспользоваться услугами турагентства «Кидрон». Я — съездил. В аду, конечно, есть и котлы, и огненные болота, и все такое, но там есть замечательные поселения подписавших договор. Вполне приличные конуренки, без особых удобств, но и не страшные. Многие и тут, на земле, живут не лучше. Я даже нашел — у них в аду списочки очень подробные и аккуратные — я нашел О’Нила. Прежде чем я его в прошлом году пристрелил, он успел полтора десятка человек убить. И что? Он горит в геенне огненной? Ни хрена, святой отец, ни хрена! Он живет в крохотном домике, что-то там даже возделывает в огороде, но не мучится. Он меня узнал и хохотал мне в лицо, просил передать привет и наилучшие пожелания моему другу, Витьке Храпову, которого сделал инвалидом. Вы думаете, я привет передал? Я приехал к Витьке в богоугодное заведение, посидел с ним рядом, послушал… Пьет Витька. По-черному пьет. А как напьется — в драку лезет. Один раз уже чуть не… Успели вмешаться. И что? Он идет прямой дорогой, хоть и всего на одной ноге, но уверенно идет, не сворачивая, в тот самый ад. Дай Бог, умрет прежде, чем обречет себя на муки вечные. Дай Бог! И тогда что? Витька, жизнью рисковавший за людей, попадет в огненное озеро, а О’Нил, сука, будет в домике своем хозяйством заниматься, а по выходным ходить к этому самому озеру огрызками в Витьку Храпова бросать? Так, что ли?