— Что ты здесь делаешь? — спросила она его.

Он посмотрел ей в глаза, голубые с поволокой, губы надутые, будто у обиженного ребенка, спокойное лицо, две легкие морщинки на лбу. Вдруг дикая мысль пришла в голову — а что если поцеловать её? — и Нина Семеновна, заметив сумасшедшие искорки в его взгляде, немного отступила назад.

— Я хотел услышать ваш голос, — тихо признался он. — Но повезло: увидел вас.

Он сам удивлялся своей смелости и было такое ощущение, будто и не он это вовсе, будто со стороны наблюдает за кем-то очень на него, Эмина похожим.

— Эмин, — тоже тихо проговорила она.

Ему показалось, что в голосе её проскользнули нотки нежности. Скорее он убедить себя хотел, хотел верить в это.

Но она продолжила, очень сухо и холодно:

— Перестань дурачиться. Ты же умный парень… Что у тебя с глазом? Покажи… Опять подрался?.. Иди, иди домой.

— Вы называете это дурачиться? Вы мне ночами снитесь.

— Ты с ума сошел! Уходи сейчас же. Ты… — она вдруг замолчала.

— Что я?

— Ты — я замечаю — в последнее время стал очень нахальным. На себя не похож.

— Нет, — сказал он. — Это не нахальство. Я… я…

— Замолчи, — сказала она. — Молчи. Я должна вернуться в класс.

— А зачем вы выходили?

— Ах, да!.. Мне на минуту в учительскую… — сказала она растерянно, будто отчитываясь перед ним, но тут же почувствовала, что взяла неверный тон, с каждым мигом все больше теряясь и злясь на себя за это.

— Я подожду вас? — сказал он.

— Нет, нет, уходи!.. Сейчас же…

Вдруг он, не сознавая, что делает, схватил её за руку.

— Отпусти. Сейчас же! — еле слышно проговорила она, испуганно оглядывая пустой коридор. — Сумасшедший. Увидят.

— Никого нет, — спокойно сказал он.

Странное дело: чем больше волновалась и терялась она, тем более уверенно чувствовал себя он.

Она не могла поверить в происходящее, чтобы мальчишка, юнец мог так нагло, так вызывающе вести себя с ней, с учительницей, гораздо старше него. Это происходило с ней впервые. Она была оглушена его откровенностью, старалась вернуть ту реальность, которой управляла в классе всего лишь минуту назад, не веря в реальность происходящего.

— Я влюбился в вас, — сказал он, все еще не отпуская её руки.

— Почему? Ну почему в меня? У меня и без тебя проблем хватает.

— А в кого?

— Ну, влюбись в какую-нибудь кинозвезду, и пусть она тебе снится. Вот девочки в вашем классе коллекционируют фотографии кинозвезд. Руку отпусти, говорю! Влюбись в Джину Лоллобриджиду…

— Нет, её уже любит один придурок из нашего класса. Я вас буду любить и видеть во сне.

Наконец она с трудом вырвала свою руку из его цепких пальцев.

— А почему нельзя вас любить? Что, математичек не любят? Вы же не замужем…

Тут она задохнулась от возмущения и готова была влепить ему пощечину, но вовремя сдержалась, вспомнив, где находится.

— Нахал! Наглец, наглец!

— Ну и что? — пожал он плечами. — Что наглец не человек? У него, что, сердца нет? Он влюбиться не может?

Она странно посмотрела на него, впервые в своей не очень-то долгой учительской практике ей встречался такой, такой… она не могла найти слов… такой случай. Его наглость была потрясающей, беспрецедентной. И сгоряча не находя возражений, с чувством сожаления вынужденная оставить за ним последнее слово, она, повернувшись, торопливо зашагала, почти побежала к учительской. Но с пол дороги оглянувшись и заметив, что он по прежнему стоит в коридоре и не уходит, глядя ей вслед, а коридор по прежнему пуст, она вдруг решительно повернула обратно, видимо взяв себя в руки; таким же торопливым шагом подошла к нему почти вплотную, показывая, что не боится его и его фокусов, посмотрела ему в глаза. Он не отвел взгляда.

— Вот что, — сказала она, будто вспомнив что-то очень важное. — Если ты не прекратишь этот свой идиотизм, я пожалуюсь директору, что ты пристаешь ко мне. Он вызовет твоих родителей, и тебя исключат из школы.

— Вы этого не сделаете.

— Еще как сделаю. Мне важна моя репутация. Я десять лет преподаю в этой школе и еще ни разу…

— Вы этого не сделаете.

— Сделаю.

— Не сделаете.

— Сделаю.

— Не сделаете.

— Хорошо. Не сделаю. Но ты должен обещать мне…

— Я вас люблю, это понятно?

— Это невозможно, — она задыхалась от возмущения. — Я вдвое старше тебя.

— Ну и что?

— Ну и что?.. Ты вообще что-то соображаешь?!

— Что-то соображаю.

— Да, я не была замужем, у меня нет семьи, и никогда не было мужа, но это не означает, что такой мальчишка, как ты…

— Означает, — сказал он.

— Уйди! — сказала она уже громко, не сдерживаясь. — Уйди, не то я закричу!..

Он посмотрел на её побледневшее лицо, перепугался и быстро, чтобы не раздражать её еще больше, зашагал по коридору к лестнице.

Весь этот день до отхода ко сну он был в таком удрученном состоянии, что даже отец и старший брат, вернувшись с работы усталые и, обычно, мало что замечавшие, увидев его осунувшееся лицо, невыразимо грустный взгляд, поинтересовались:

— Что с тобой? — спросил старший брат, Сабир. — Пароходы твои затонули?

— Что с ним? — тихо обратился отец к жене. — Не заболел?

На следующий день в школе Нина Семеновна сама подошла к нему на перемене.

— Я буду в кабинете математики, зайди на минутку, надо поговорить, — сказала она сухо и торопливо отошла от него.

Сердце его упало, ухнуло в бездонную неведомую пустоту, будто прыгнуло без парашюта, и там заныло, застонало, закричало, затрепетало в ожидании… Он помчался в кабинет математики. Здесь никого не было. Естественно, подумал он, она хочет поговорить со мной наедине. Сел за передний стол. Стал ждать, дрожа от страха и нетерпения. Оглядел стены. Ничто не показывало, что эта классная комната именно кабинет математики, кроме большого портрета Лобачевского. Он стал вспоминать, как звали Лобачевского и не вспомнил. Хотел подойти к портрету на стене и прочитать полное имя, уже поднялся из-за стола, но тут вошла Нина Семеновна.

— Сядь, — сказала она.

Он послушно сел обратно за стол. Она села напротив него за тот же стол.

— Я тебе должна кое-что сказать, — начала она, но тут же замолчала, закусив по привычке нижнюю пухлую губу, обдумывая с чего начать, хотя готовилась к этому разговору, долго размышляла, как говорить с ним, чтобы он запомнил, чтобы запало ему в душу, чтобы он не мог её скомпрометировать, чтобы раз и навсегда поставить точку на этом глупом эпизоде так некстати возникшем в её жизни.

Он молча ждал.

— У тебя какой следующий урок? — спросила она.

— Неважно, — сказал он. — А как звали Лобачевского?

— Лоба… При чем тут Лобачевский? — она заметно волновалась. — Там написано, — она оглянулась на портрет. — Николай Иванович. Доволен?

— Да, — он кивнул.

— Ладно. Вот что. Я хотела поговорить с тобой потому, что ты один оказался такой прыткий и нахальный из всех мальчиков школы. Ты думаешь, я не замечаю, какими взглядами провожают меня мальчишки начиная с шестого и до выпускного класса, когда я прохожу по коридору, захожу в класс, когда видят меня на улице?

— Вы очень красивая, — сказал он.

— Помолчи! Не перебивай. Так вот, я тебе хочу сказать, чтобы ты знал: между нами ничего быть не может. Не мо-ожет! Усвой это. Запомни. У меня никогда не было семьи, не было мужа, не было любовника. Я — старая дева. Так уж получилось.

— Не может быть! — он и в самом деле был очень удивлен таким её признанием и даже не совсем поверил, сразу посчитав, что она так говорит только потому, чтобы отвадить его; в его представлении старые девы должны были быть старыми, а она была цветущей молодой женщиной. — Вы обманываете!

— Нет. Это правда. И это мало кто знает. Только мои близкие подруги, а их в нашей школе нет. Я это потому так смело тебе рассказываю, потому что знаю, даже если тебе придет в голову посплетничать насчет меня и растрезвонить по всей школе то, что я тебе сейчас сказала, все равно тебе никто не поверит, никто не поверит, что я с тобой так откровенничала. Понял? Так что, можешь не трудиться и не сплетничать.