— При чем же я, если батя…

— А ты растолкуй ему, несознательному.

— Не такой он, как ты думаешь.

— Наплевать мне на твоего батю! — выкрикнул Мика. — Поступил в школу, неси справку, что ты колхозник. Мы должны выполнить договор, и никаких гвоздей! Так и в райкоме комсомола сказали.

— А почему сам не вступаешь?

— Смотрите на него, вот невежа! — осклабился Мика. — Не положено мне. Я сын красной интеллигенции. Понял?

Дома, выбрав момент, Порфишка заикнулся было о справке, но батя и слушать не стал. Стукнул кулаком по столу:

— Замолчи, сопляк!

Прикусил язык Порфишка: а что он мог?

В тот вечер, поссорившись с матерью, отец ушел. Мать почти всю ночь проплакала, да так и не смогла подняться с постели, у нее началось кровохарканье. А еще через несколько дней проснулся Порфишка, смотрит, а мать — мертвая. Так и похоронили без отца.

Пришел Порфишка в школу, а там опять — Мика:

— Принес справку?

— У меня умерла мать…

— Я говорю о справке, — повторил Мика. — Мы боремся за стопроцентную коллективизацию, а ты — отнекиваешься. Да знаешь, что это значит! Ты со своим батей стоишь на иной платформе! А лозунг что говорит — кто не с нами, тот наш враг. Понял? Вот теперь и подумай… — Мика рванул из рук Порфишки «Азбуку»: — Читать не умеешь, а уже истрепал!.. Можешь без справки в школе не появляться. Запомни, здесь ШКМ, а не школа подкулачников!

В эту ночь, утопая в снегу, Порфишка долго шел в Неклюдовку. Камнем на душе лежало горе. Как нуждался он в хороших добрых словах, в дружеской поддержке! Но кто мог поддержать, обнадежить его? Свернул на кладбище и, коченея у свежей могилы, упал на колени:

— Мама, очень тяжко без тебя!.. Ма-ма!..

Оставаться одному в хате — Ксюшу взяли в няньки — было невмоготу. Более недели ждал отца, не дождался и однажды, прихватив, что было из харчишек, отправился в совхоз: слыхал, там берут на работу.

Всю зиму был конюхом, весной перевели в поле. Чуть свет, а он уже — с волами: «Эге-е-й, пошли, серые!» Волы идут медленно, не торопясь, выворачивая плугом пласты земли. Без конца, без краю залегла степь. Трепещет над головой жаворонок. И на душе легко, радостно. Но вот, откуда ни возьмись, прикатил в совхоз на фаэтоне Семка Пузырев, или, как его прозвали в Неклюдовке, Свиной Пузырь, и стал работать счетоводом. Где он мотался после того, как обокрал отца, никто не знал. Держался он смело, вызывающе и велел называть себя не иначе, как по имени и отчеству.

Встретив как-то Порфирия, небрежно взглянул на него и не без удивления спросил, почему он здесь.

— С зимы тут работаю. Сперва на конюшне, теперь — в поле…

— Так, так, — буркнул Семка и, не сказав более ни слова, подался в свою конторку.

Странной показалась Порфирию эта встреча. Все-таки бывший сосед, росли вместе. Есть что вспомнить. Но Семка не стал утруждать себя воспоминаниями. Более того, не стал замечать односельчанина: молча проходил мимо. Однажды Порфирий не удержался и сказал, что он, Семка, хоть и конторщиком стал, а здороваться должен. Тот лишь фыркнул, надулся как индюк.

С этого и пошло. Наутро вызвали Дударева в рабочком и вернули ему заявление, в котором он просил принять его в профсоюз. Почему — объяснять не стали. Но, судя по тому, как посмотрел на него председатель рабочкома, как заговорил с ним, было ясно — без навета не обошлось.

Поздней осенью, когда опустели поля и развезло дороги, Дударева неожиданно перевели в отделение совхоза — Чернянку, что в восемнадцати верстах от центральной усадьбы. Работать в Чернянке было труднее, а платить стали меньше. Но куда денешься — скоро зима. Понял, все это сделал Семка: не хотел он, чтобы рядом с ним находился человек, знавший всю его подноготную.

Через месяц в Чернянку приехала комиссия и обвинила Дударева в том, что он, конюх, израсходовал сверх нормы несколько пудов овса. Комиссия составила акт и передала счетоводу. Скромная получка конюха стала еще меньше.

Оставаться в совхозе не было смысла.

Вышел Порфирий Дударев из Чернянки ночью, огляделся и побрел через поле к железнодорожной станции Нежеголь. Выложил почти все деньги за билет и уехал на Магнитострой.

Идя на первый участок, Дударев перебирал в памяти всю свою неказистую жизнь. Голодал, мерз, был неоднократно бит, ушел из дому, затем из совхоза… Давно порывался он научиться читать и писать, овладеть каким-нибудь ремеслом, но из этого пока ничего не получалось. Да и где, когда учиться?.. Школы в совхозе не было. Просился молотобойцем в кузницу — не взяли. И вот теперь, находясь на стройке, узнал, что здесь открыта школа по ликвидации неграмотности. В кармане у него бумага, а в ней сказано: профсоюзный комитет направляет его, рабочего строителя, в школу ликбеза. Стыдно ему — расписаться не может. Подойдет к кассе, а девки, которые грамотные, кричат:

— Кавалер, ставь крестик!

Порфирий остановился: да вот же она, эта школа! Над самой дверью барака — фанерка, на ней большими красными буквами ЛИКБЕЗ. Зашевелил губами, будто читая. Через окно видно — в бараке полно народу — девчата, парни, есть даже пожилые. Учиться, видать, всем охота. Едва занес ногу на порог, как задребезжал звонок. Тотчас все поспешили в классы, будто школьники.

Постояв у двери, пошел по опустевшему коридору. Старуха с ведром и тряпкой в руках преградила дорогу:

— Ты, товарищ, куда?

— Мы… нам к дилектору… — немного стушевался Порфишка. — Насчет учебы мы…

— Может, к заведующей?

— И то, — согласился он. — Где она, заведушша?

Старуха покосилась на его промокшие лапти, от которых оставались на полу темные пятна: «Вон на двери написано, туда и ходи».

Открыв дверь, Порфишка увидел за столом худенькую, остроносую женщину, которая показалась ему хоть и молодой, но серьезной, снял картуз:

— Ты будешь заведушша?

Женщина не без удивления уставилась на него, спросила, что ему надо.

— Бумага к тебе, — он выложил на стол помятый, рыжий листок, исписанный синими чернилами и заверенный печатью. — Читай.

Пробежав глазами бумажку, заведующая нахмурилась:

— Сколько раз говорила — направлять неграмотных в школу в строго установленные сроки. Но им, профсоюзным деятелям, хоть кол на голове теши. Набор давно закончен, а они все шлют и шлют… Куда я вас приму?

Парень неподвижно стоял, перебирая в руках картуз, и лицо его выражало недоумение: как же, мол, так, на стройке говорят — надо учиться, а здесь — не принимают.

— Набор закончен. Поздно, — пояснила заведующая.

Парень заметно погрустнел:

— В комсомол записаться хочу, а неграмотный. Да и в армию скоро…

— О чем же вы раньше думали?

— Раньше никак нельзя было! То субботники, то — воскресники у нас. Когда же ходить в школу-то?.. Оно и правильно, пока тепло, сухо, скорее строить надо, не оставлять в зиму. Вон сколько за лето отгрохали! А теперь, коли дождь да слякоть, можно и за партой посидеть, поучиться то есть.

— Понимаю. Но классы переполнены.

— Дети вон и те летом не учатся, — твердил свое парень. — А мы — рабочие, пролетариат… Делов у нас по само горло. Ты уж, товарищ заведушша, уступи, пристрой как-нибудь. Сама ведь ученая, понимать должна. А ежели, скажем, и ты супроть, кто ж тогда поспособствует? Советская власть, она как диктует: всем неграмотным — свет!

— Я уже сказала: ни одного свободного места… на пол, что ли, сядете?

— Можно и на пол. Не гордые мы.

Подумала: от такого не отбиться.

— Право же, не знаю, что мне с вами делать, — поднялась, как бы спрашивая не только себя, но и его. Вдруг заговорила о том, что учиться будет трудно, придется догонять. Уж она-то знает и поэтому предупреждает его.

— А ты не сумлевайся, — заверил Порфишка, будто учеба была для него чем-то вроде забавы.

Заведующая наконец улыбнулась и попросила назвать фамилию, имя, отчество, хотя все это было в бумаге.

— Дударев, Порфий Иваныч. Из Неклюдовки мы! — выпалил новичок.

— Да вы садитесь.