Роман развивается во вполне классическом ключе. Теперь по закону жанра герой должен спасти свою любимую, рискуя жизнью, или что-то в этом роде. Так и происходит. Дневник снова становится похожим на страницы литературного произведения, со своими главными героями, лихо закрученным сюжетом, неожиданными развязками.

«Среда, 8 марта. Я надеваю свою амазонку, а в четыре часа мы уже у ворот del Popolo, где А. ждет меня с двумя лошадьми. Мама и Дина следуют за нами в коляске. И мы выехали в поле – славное, зеленое местечко, называемое Фарнезиной. Он опять начал свое объяснение, говоря:

– Я в отчаянии.

– Что такое отчаяние?

– Это когда человек желает того, чего не может иметь.

– Вы желаете луны?

– Нет, солнца.

– Где же оно? – говорю я, глядя на горизонт. – Оно, кажется, уже зашло.

– Нет, мое солнце здесь: это вы.

– Вот как?

– Я никогда не любил, я терпеть не могу женщин, у меня были только интрижки с женщинами легкого поведения.

– А увидев меня, вы полюбили?

– Да, в ту же минуту, в первый же вечер, в театре.

– Вы ведь говорили, что это прошло.

– Я шутил.

– Как же я могу различать, когда вы шутите, а когда серьезны?

– Да это сейчас видно!

– Это правда; это почти всегда видно, серьезно ли говорит человек, но сами вы не внушаете мне никакого доверия, а ваши прекрасные понятия о любви – еще менее.

– Какие это мои понятия? Я вас люблю, а вы мне не верите, – говорит он, кусая губы и глядя в сторону. – В таком случае я ничто, я ничего не могу!

– Ну, полноте, что вы притворяетесь?! – говорю я, смеясь.

– Притворяюсь! – восклицает он, оборачиваясь с бешенством. – Всегда притворяюсь! Вот какого вы обо мне мнения!

– Помолчите, слушайте. Если бы в эту минуту проходил мимо кто-нибудь из ваших друзей, вы бы повернулись к нему, подмигнули и рассмеялись!

– Я – притворяюсь! О! Если так… прекрасно, прекрасно!

– Вы мучите свою лошадь, нам надо спускаться.

– Вы не верите, что я вас люблю? – говорит он, стараясь поймать мой взгляд и наклоняясь ко мне с выражением такой искренности, что у меня сердце сжимается.

– Да нет, – говорю я едва слышно. – Держите свою лошадь, мы спускаемся».

И тут Мария пустила свою лошадь рысью, но за несколько шагов до коляски та вдруг поскакала галопом. Лошадь неслась, Мария пробовала ее удержать, но не могла этого сделать. Долина была очень велика, все усилия наездницы – напрасны, волосы ее рассыпались по плечам, шляпа скатилась на землю, Мария слабела, и ей стало страшно.

«Это глупо, быть убитой таким образом, – думала я, теряя последние силы. – Нужно, чтобы меня спасли».

– Удержите ее! – кричал А., который никак не мог догнать меня.

– Я не могу, – говорила я едва слышно.

Руки мои дрожали. Еще минута, и я потеряла бы сознание, но тут он подскакал ко мне совсем близко, ударил хлыстом по голове лошади, и я схватила его руку – чтобы удержаться и… коснуться ее.

Я взглянула на него: он был бледен как смерть, никогда еще я не видала такого взволнованного лица.

– Господи, – повторял он, – как вы испугали меня!

– О да, без вас я бы упала, я больше не могла удерживать ее. Теперь – кончено. Ну, нечего сказать, это мило, – прибавила я, стараясь засмеяться. – Дайте мне мою шляпу».

Понятно, что такие события невероятно сближают влюбленных. Они принялись спрягать глагол «любить» на все лады. Пьетро Антонелли признавался, что он влюбился и совсем оглупел.

Мария пишет в дневнике: «Я думаю теперь о той минуте, когда он сказал «я вас люблю», а я в сотый раз отвечала: «это неправда». Он покачнулся на седле и, наклоняясь и бросая поводья, воскликнул: «Вы не верите мне?» – стараясь встретить мои глаза, которые я держала опущенными (не из кокетства, клянусь вам). О! В эту минуту он говорил правду. Я подняла голову и увидела его беспокойный взгляд, его темные карие глаза – большие, широко раскрытые, которые, казалось, хотели прочесть мою мысль до самой глубины души. Они были беспокойны, взволнованны, раздражены уклонением моего взгляда. Я делала это не нарочно: если бы я взглянула на него прямо, я бы расплакалась. Я была возбуждена, смущена, я не знала, что делать с собой, а он думал, может быть, что я кокетничала. Да, в эту минуту, по крайней мере, я знала, что он не лгал».

Мария называет Пьетро Кардиналино, то есть маленький кардинал. Он все больше и больше занимает ее мысли. Засыпая, она думает о том, что во сне быстрее пробежит время до завтра. Она думает о любви к Пьетро.

«Мой возраст – это возраст любви, поэтому не удивляйтесь, что я все время говорю о ней, позже я буду говорить о другом; и если сейчас мне трудно избежать этого слова, то позже мне будет трудно найти его».

Она готова к любви, нужна только искра, чтобы запалить невиданный костер страсти: «Господи! Я расцеловала бы в обе щеки того, кто сказал бы мне, что он тоже взволнован, лежит где-нибудь, как и я, на постели или на земле и, как и я, думает обо мне, и что он – я скажу сейчас «тоже» – любит меня».

Но есть еще один человек, чрезвычайно интересующийся Марией, это приятель Пьетро Антонелли герцог Клемен Торлония, племянник герцога Алессандро Торлония, князя Чивитта-Чези, герцога Чери. По словам Марии, он «фат, наглец, баловень, щеголь, настоящий парижанин и знатный господин». Семья его очень богата. Но герцог Торлония весьма далек от романтики, он оценивает Марию, как оценивают лошадь, обсуждая ее фигуру, тонкую талию и корсет. Он обращается с Башкирцевой как пресыщенный прожигатель жизни. Она для него отнюдь не та девушка, на которой женятся, в том числе и потому, что ее семья не принята в высшем свете, а члены этой семьи ведут весьма вольную жизнь. Но все страницы дневника Башкирцевой, на которых описаны семейные проблемы, не были опубликованы и, вероятно, никогда не будут опубликованы в интересах семьи, родных и близких.

Не издавались и тексты, которые казались матери Башкирцевой слишком откровенными. Например, такие записи: «Я не могу сказать, что люблю его, но с уверенностью могу сказать, что желаю его. «Безумная и развратная, – скажете вы. – В твоем возрасте!» – скажете вы также. Эх, чего вы хотите, я просто поверяю это, и думайте, что хотите… Я хотела бы быть в объятьях Пьетро… с закрытыми глазами; я до такой степени поддаюсь иллюзии, что мне кажется, будто он здесь, а потом… потом… я злюсь».

Это написано всего через два дня после прогулки на лошадях, когда Антонелли спас Марию от падения или, как ей кажется, от неминуемой смерти. Она действительно предельно откровенна, непозволительно откровенна по тем временам.

Мария пишет о том, как Пьетро поцеловал ее в щеку, и щека горела, а сама она покраснела от гнева, ведь она была осквернена, поскольку поцеловал ее не муж. Может случиться так, что они не поженятся, а значит, поцеловал ее посторонний мужчина. Совсем недавно она с уверенностью писала в дневнике, что не даст поцелуя никому, кроме мужа, и вот случилось, с ее точки зрения, падение. Она не рассказала матери о поцелуе в щеку, и мать вычеркнула упоминание об этом из дневника, вписав фразу, что Мария рассказывает матери все. Конечно, она хотела сделать как лучше, как приличнее, как положено. Ее можно понять и даже простить.

Мать вычеркнула и фразу о том, что Мария колеблется между двумя мужчинами, потому что кроме Пьетро она, вероятно, все же думает о герцоге Клемене Торлония. «Бедный Пьетро – не то чтоб я ничего не чувствовала к нему, напротив, но я не могу согласиться быть его женой. Богатства, виллы, музеи всех этих Рисполи, Дориа, Торлония, Боргезе, Чиара постоянно давили бы на меня. Я, прежде всего, честолюбива и тщеславна. Приходится сказать, что такое создание любят только потому, что хорошенько не знают его! Если бы его знали, это создание… О, полно! Его все-таки любили бы. Честолюбие – благородная страсть. И почему это именно А. вместо кого-нибудь другого?»

Был в Башкирцевой какой-то снобизм, который проявляется, например, в такой записи: «Вторник, 14 марта. Кажется, я обещала Пьетро опять ехать кататься верхом. Мы встретили его в цветном платье и маленькой шапочке; бедняжка ехал на извозчике.