По возвращении в Ниццу Марию ждали неприятные сюрпризы.

Из дневника: «1875 год. Ницца. Четверг. 30 сентября. Я спускаюсь в свою лабораторию и – о ужас! – все мои колбы, реторты, все мои соли, все мои кристаллы, все мои кислоты, все мои склянки откупорены и свалены в грязный ящик в ужаснейшем беспорядке. Я прихожу в такую ярость, что сажусь на пол и начинаю окончательно разбивать то, что испорчено. То, что уцелело, я не трогаю – я никогда не забываюсь.

– А! Вы думали, что Мари уехала, так уж она и умерла! Можно все перебить, все разбросать! – кричала я, разбивая склянки.

Тетя сначала молчала, потом сказала:

– Что это? Разве это барышня! Это какое-то страшилище, ужас что такое!

И среди моей злобы я не могу удержаться от улыбки. Потому что в сущности – все это дело внешнее, не затрагивающее глубины моей души, а в эту минуту, к счастью, я заглядываю в глубину и совершенно успокаиваюсь и смотрю на все это так, как будто это касалось не меня, а кого-то другого».

Мама и ее сестра очень любили Марию, но они не всегда понимали ее интересов и устремлений и часто не разделяли ее убеждений. Они считали, что основной целью в жизни женщины является выгодное замужество. Впрочем, Мария тоже так считала, но кроме желания удачно выйти замуж, у нее было много других желаний, не свойственных женщинам ее круга. Например, она хотела и умела учиться. При других обстоятельствах из нее мог получиться великолепный исследователь, ученый. По большому счету, у Марии были мужские мозги, потенциально готовые к научной деятельности.

Постепенно Ницца стала тяготить девушку своей унылостью, и хотя уже наступает сезон светских развлечений, для Башкирцевой он не в радость, потому что пойти некуда, их семью по-прежнему никто не принимает, они – изгои. Но и в своей семье Мария – человек посторонний. «Провести вечер в семье… для ума это то же самое, что лейка для огня! О чем они говорят? Или о неудачах в хозяйстве, или, как правило, о Жирофле. История, искусство – этих слов даже не слышно. Я не делаю ничего. Я хочу поехать в Рим, я возобновлю свои занятия. Мне скучно. Я чувствую, как меня затягивает паутина, которая все покрывает здесь. Но я борюсь, я читаю».

Действительно, в это время Мария много читает, ее литературный талант совершенствуется. Под ее пером возникают строки, достойные сложившегося писателя-моралиста, а ведь ей всего семнадцать лет.

«Я глубоко презираю род людской – и по убеждению. Я не жду от него ничего хорошего. Я не нахожу того, чего ищу в нем, что надеюсь встретить, – доброй, совершенной души. Добрые – глупы, умные – или хитры, или слишком заняты своим умом, чтобы быть добрыми. И потом – всякое создание, в сущности, эгоистично. А поищите-ка доброты у эгоиста. Выгода, хитрость, интрига, зависть!»

И дальше возникает любимая тема, о которой Башкирцева говорит на протяжении всей своей короткой жизни: «Блаженны те, у кого есть честолюбие, – это благородная страсть; из самолюбия и честолюбия стараешься быть добрым перед другими, хоть на минуту, и это все-таки лучше, чем не быть добрым никогда… Не рассчитывать ни на дружбу, ни на благородство, ни на верность, ни на честность, смело подняться выше человеческого ничтожества и занять положение между людьми и Богом. Брать от жизни все, что можно, не делать зла своим ближним, не упускать ни одной минуты удовольствия, обставить свою жизнь удобно, блестяще и великолепно, – главное – подняться как можно выше над другими, быть могущественным! Да, могущественным! Могущественным! Во что бы то ни стало! Тогда тебя боятся и уважают. Тогда чувствуешь себя сильным, и это верх человеческого блаженства, потому что тогда люди обузданы или своей подлостью, или чем-то другим, и не кусают тебя».

Но Марии не суждено было попасть в высший свет Ниццы, что ее очень огорчало. Она даже впала в депрессию, о чем свидетельствуют и страницы ее дневника.

«Я отлично знаю, что это недостойно сильного ума – так предаваться мелочным огорчениям, грызть себе пальцы из-за пренебрежения такого города, как Ницца; но покачать головой, презрительно улыбнуться и больше не думать об этом – это было бы слишком. Плакать и беситься – доставляет мне больше удовольствия…

В эту минуту я в таком отчаянии, чувствую себя такой несчастной, что ничего не желаю! Если бы вся Ницца пришла и встала бы передо мной на колени, я бы не двинулась! Да-да, я дала бы пинка им ногой! Потому что, в самом деле, что я им сделала?.. Что ужасно во мне, так это то, что пережитые унижения не скользят по моему сердцу, но оставляют в нем свой отвратительно глубокий след!

Никогда вы не поймете моего положения, никогда вы не составите понятия о моем существовании. Вы смеетесь… Смейтесь, смейтесь! Но, может быть, найдется хоть кто-нибудь, кто будет плакать. Боже мой, сжалься надо мной, услышь мой голос; клянусь Тебе, что я верую в Тебя.

Такая жизнь, как моя, с таким характером, как мой характер!!!»

Этими тремя восклицательными знаками заканчиваются записи, сделанные в 1875 году.

В новом, 1876 году Башкирцевы едут в Рим. Одна из парижских приятельниц дала им рекомендательные письма к нескольким важным персонам, в том числе и к кардиналу Антонелли и барону Висконти. Уже через несколько дней после приезда Башкирцевы отправляются в Ватикан к самому кардиналу Джакомо Антонелли, статс-секретарю папы Пия IX.

Правда, в те времена ни сам папа Пий IX, ни его кардинал Джакомо Антонелли уже не пользовались тем влиянием, которое у них было раньше. Кроме того, кардинал Антонелли уже утратил и влияние на самого папу и не был «пружиной, заставлявшей двигаться всю папскую машину», как считала и сама Мария и ее окружение. Тем не менее, отсвет значительности, которая была у Антонелли в прежние годы, на него еще падал.

Башкирцевы попали к кардиналу в неудачное время – его преосвященство обедал и не смог их принять. Их попросили оставить карточку и сказали, что, возможно, кардинал примет их завтра утром. Вероятно, он их принял, и довольно любезно, потому что уже через несколько дней они среди прочих удостоились аудиенции у самого папы Пия IX.

Ватикан потряс Марию. Во дворце она увидела множество солдат и сторожей, одетых как карточные валеты. Слуга в красном провел Башкирцевых через длинную галерею, украшенную великолепной живописью, с бронзовыми медальонами и камеями по стенам. В комнате, где перед бюстом папы Пия IX стоял прекрасный золоченый трон, обитый красным бархатом, они более часа дожидались святого отца.

Наконец портьера отдернулась и в сопровождении нескольких телохранителей, офицеров в форме и в окружении кардиналов появился сам папа, одетый в белое, в красной мантии, опираясь на посох с набалдашником из слоновой кости.

Мария пишет в дневнике: «Я хорошо знала его по портретам, но в действительности он гораздо старше, так что нижняя губа у него висит, как у старой собаки.

Все стали на колени. Папа подошел прежде всего к нам и спросил, кто мы; один из кардиналов читал и докладывал ему имена допущенных к аудиенции.

– Русские? Значит, из Петербурга?

– Нет, святой отец, – сказала мама. – Из Малороссии.

– Это ваши барышни? – спросил он.

– Да, святой отец».

Святому отцу было в то время 84 года. Папа произнес перед гостями маленькую речь на французском языке, напомнил, что нужно ежедневно, не откладывая до последнего дня жизни, приобретать себе отечество, которое не Лондон, не Петербург, не Париж, а Царствие Небесное, и дал свое благословение людям, четкам, образкам.

По словам Марии, кардиналы смотрели на нее восхищенно, потому что им ничто человеческое не было чуждо.

В Риме Башкирцева брала уроки живописи. Ее учитель, молодой поляк, привел с собой натурщика, лицо которого вполне подходило для Христа. Мария признается, что несколько оробела, когда он сказал, чтобы она прямо рисовала с натуры, так, вдруг, без всякого приготовления. Она взяла уголь и смело набросала контуры. «Прекрасно, – сказал учитель, – теперь сделайте то же самое кистью». Мария взяла кисть и сделала, что он сказал. «Отлично, – сказал учитель еще раз, – теперь пишите». Она стала писать, и через полтора часа все было готово: «Мой несчастный натурщик не двигался, а я не верила глазам своим. С Бенза мне нужно было два-три урока для контура и еще при копировке какого-нибудь холста, тогда как здесь все было сделано в один раз – и с натуры – контур, краски, фон. Я довольна собой, и если говорю это, значит, уж заслужила. Я строга, и мне трудно удовлетвориться чем-нибудь, особенно самой собою».