— Товарищ командир, я готов! — доложил лейтенант.
— Осторожнее… Вся надежда только на вас, — Грачев подошел к нему ближе. — Счастливо, Женя… А вот эту записочку спрячь подальше. Моей жене…
Савчук пролез в торпедный аппарат.
— Только бы добрался до своих, — вздохнул Грачев. И снова мысли о Любе. Хорошо бы сына… В морях его дороги. Без ночных тревог и взрывов, без пороховой гари, не то что ему досталось. Кем сын станет? В нем будет отцовская кровь. Жена даст ему доброе имя. А если дочь?..
В отсек вошел механик. Грачев пристально посмотрел ему в лицо. Глаза «Василисы Прекрасной» бесцветные, стеклянные, казалось, в них давно погасла жизнь.
— Ну? — спросил командир.
Тот молча развел руками. Грачев с минуту стоял без движения, до крови закусив губу. Потом глухо сказал:
— Соберите людей, раненых не тревожить…
Что сказать людям? Эти минуты были для Грачева пыткой. Нет, совесть его не мучила — он сделал все, что мог. Жгла боль, что не удалось уйти невредимым. А ведь раньше где только не проводил он свой корабль! Не раз хаживали сквозь минные поля, форсировали банки, уходили от врага даже тогда, когда, казалось, гибель неминуема. И все же его совесть перед экипажем чиста, он не кривил душой. И не трусил…
Матросы заходили в отсек молча — усталые, с бескровными лицами, и каждый задерживал на командире свой взгляд. Грачеву было мучительно трудно видеть их лица. Боцман вошел последним, о как-то неестественно улыбнулся, бросил в шутку:
— Ну, морские львы, чего носы повесили?
В отсеке стояла напряженная тишина. Все ждали, что скажет командир.
— Матросы, — Грачев почувствовал, как к горлу подступил комок. — Вы геройски сражались. Не один фриц нашел себе могилу на дне. Но сейчас мы попали в беду. Осталась надежда на Савчука. Что ж, умрем, если надо! Я не вижу слез на ваших глазах! Спасибо, матросы. Я верю, что никто из вас не упрекнет меня. Всегда я думал только о вас, и если с риском для собственной жизни мы уничтожали фашистские корабли, то не ради славы… И матерям не будет стыдно. — И уже громче Грачев спросил: — Скажите, разве я не прав?
Молчание было ему ответом.
— Я это знал. И не надо слез. Не надо!..
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Петру грустно. Он уезжает к новому месту службы, на Север. Каково-то будет там? Вот почему навевает тоску и мелодичный бой курантов на медной башне с острым шпилем, и этот тихий вечер, и безразлично катящая свои воды река, и даже веселая песня, доносящаяся с пароходика.
— Уложил чемоданы? — раздался за спиной голос жены. — Нет? Ну, Петенька, время-то бежит…
Он слышал, как Лена переодевалась, шелестела платьем, как закрыла гардероб и ушла в другую комнату. Он уезжает, а она остается: Лена учится в консерватории. Петру не было от этого легче. Одно успокаивало: он устроится, обживется на корабле, а к этому времени подойдут каникулы, и жена приедет.
Он взял чемодан и стал укладывать вещи. Все хорошо, вот только не съездил в деревню к маме. «Сыпок, пусть все село увидит тебя в военной форме! Ты ведь весь в отца…» Ему вспомнились слова матери, и в них слышалась скрытая тревога. В самом ли деле он так сильно любит море. Конечно, ее можно понять: матери хочется лишний раз убедиться, правильную ли дорогу выбрал сын? Но разве можно так просто объяснить, как тянет его море, как оно с самого детства напоминает о себе бережно хранимой отцовской формой, линялой тельняшкой, зачитанной до дыр книгой о морских походах.
Петр вошел в столовую. Лена сидела на диване и заплетала косы. Соломенный цвет их слегка оттенял ее нежное лицо. Она быстро поднялась навстречу мужу, прижалась к нему, по-детски покручивая блестящую пуговицу — на его тужурке. В больших темных глазах заблестели искорки.
— Киснешь, моряк? А мне каково — одна остаюсь!
Петр обнял ее.
— Знаешь, оставлять тебя боязно: вдруг отобьют! Приедешь на каникулы? — Глаза Петра, над которыми кустиками топорщились брови, смотрели грустно.
— Приеду. Не веришь? — Она обидчиво протянула: — Эх ты, Фома неверующий!
— Ну, ну, не сердись! Станешь известной пианисткой, и будут говорить: «Плывет светило со своим естественным спутником». Глядишь, и мне кусочек славы достанется.
Она усмехнулась:
— Сомневаешься в моем таланте? Ну, признайся! Молчишь? А вот Андрей говорит, что я далеко пойду. Ведь не льстит же он мне.
Петр молча отстранился от жены.
— Я чаю согрею, — сказала Лена.
Петр подошел к столу, достал из ящика небольшой сверток. Письма отца. Зеленовато-желтые, порванные на сгибах листки. В них — вся жизнь отца, жизнь подводника, с морскими дорогами, штормовыми ночами, грохотом глубинных бомб. Каждое письмо — история какого-нибудь похода, история людей, с которыми воевал отец. Одно из них — на куске штурманской карты. Писано наспех, но столько в нем чувства, что Петр, когда читал, чуть не задыхался от волнения:
«Любаша, кажется, больше тебя не увижу. Если это случится, крепись. И, пожалуйста, выполни мою просьбу. Любаша, милая, она касается нашего ребенка. Почему-то верится, что будет сын. Назови его Петром. Хотелось бы видеть его морским офицером и обязательно на моем родном Баренцевом морс. Ну, а если дочь — дай ей имя Ассоль. Повези ее когда-нибудь на Север и покажи тот причал, с которого ты провожала меня. И еще, Любаша, у дома матери посади тополь…»
Петр бережно свернул листок и вместе с другими письмами положил в чемодан.
— Лена, — позвал он жену, — ты бы сыграла что-нибудь, а?
Лена, забросив назад тяжелые косы, села за пианино. Длинные тонкие пальцы забегали по клавишам, и Петру казалось, что звучит не мелодия, а звонко накрапывает дождик. Все сильнее, сильнее.
Зазвонил телефон.
— Да, я. Ах, это вы, Андрей! Что? Билет на концерт Гилельса достали? Но я не могу. У меня Петя уезжает. Нет, нет. Конечно, жаль упускать такую возможность. Нет, нет, не уговаривайте меня. Я не пойду. Слушайте, Кравцов, я же вам сказала. Надеюсь, Гилельс дает не последний концерт. Ну, до свиданья!
Лена повесила трубку и вздохнула. Петр понял настроение жены. Он предложил ей сходить в консерваторию. В конце концов поезд отходит в двадцать три пятнадцать, и вполне можно успеть на вокзал.
— А ведь верно, я успею! — обрадовалась Лена. На ходу причесываясь, она подошла к Петру и заглянула ему в глаза так, как умела только она.
— Лейтенант, лейтенант, улыбнитесь! Я скоро…
В коридоре щелкнул замок — вошла Ксения Васильевна. Будто не замечая зятя, она молча разделась, поправила прическу, украшенную на затылке узорчатым гребешком. В свои сорок семь лет Ксения Васильевна выглядела еще вполне молодой, хотя жизнь у нее сложилась нелегко. В годы войны муж работал инженером на военном заводе и погиб во время бомбежки. Лене тогда исполнился всего лишь годик. Ксения Васильевна была в отчаянии. Друзья мужа устроили ее на завод лаборанткой. Заработок был небольшой, но для дочери она ничего не жалела. И вполне естественно, что матери, когда Лена выросла, хотелось получше устроить дочь, а главное — выдать замуж за хорошего человека.
…До отправления поезда осталось две минуты.
Лена прижалась к Петру. Ей вдруг стало жаль его и себя жаль, и она невольно подумала о том, как глупо устроена жизнь: муж уезжает, и она не в силах удержать его. Она уже несколько раз ловила себя на жалости к мужу и теперь боялась, что не сдержит своих чувств, заплачет. Ему тоже, видно, нелегко в эту минуту, поэтому он смотрит не на нее, а куда-то поверх ее головы. Его волнение выдают глаза — грустные, затуманенные, словно глядят сквозь марлю.