«Давай помогу», – сказал я, перехватывая ручки ее имущества, не сняв при этом со спины собственный рюкзак. С этого мгновения мы держались вместе.

Хадж-Багаутдин – так назывался городок, в который нас привез грузовик с пучеглазым бородатым водителем.

«Нас» – это значит всех журналистов, перебравшихся на тот берег. Пожалуй, это был не просто грузовик, а самосвал. Символично, правда? Сначала за колючую проволоку, потом в кузов самосвала. Всех сгрузили километров через двадцать возле небольшой усадьбы с глинобитным забором.

Усадьба – это тоже весьма условное определение для того, что мы увидели. Два дома. Один довольно большой, с белыми колоннами возле входа. Другой тоже с колоннами, но явно поменьше. И попроще. А во дворе, как солдаты на бивуаке, расположились журналисты. Они ели, пили, готовили, писали в свои интернеты и друг другу мешали. Нас оставили посреди этого скопища людей и не забыли сказать: «Мест нет». Это было Министерство иностранных дел Северного альянса. Главных местных союзников американцев в борьбе с международным терроризмом.

Следы терроризма мы увидели, можно сказать, воочию. На стене одного из строений я, хотя вовсе и не сразу, разглядел следы копоти. «Масуд, Масуд! – сказал мне афганец в форме и с автоматом в руках. – Масуд, бух!» И руками показал в пространстве окружность. Оказалось, в этом доме и взорвали бывшего врага всех шурави в этой стране – легендарного Ахмад-Шаха Масуда. Причем произошло это буквально накануне нашего приезда. В знаменитом доме поселили американцев. Тех самых ребят из Си-эн-эн, сумевших перекупить афганского летчика и его вертолет.

Чиновник-афганец поселил меня и Кармен, конечно, вместе с операторами, к американцам. Я не знал еще, на каких условиях, но был вполне доволен. Пол, на котором мы спали, был покрыт ковролином. Рюкзаки отлично послужили в качестве подушек. Я был счастлив и с нетерпением ждал, когда сон захватит меня полностью. Полудремное состояние, как для меня, так самое приятное в процессе погружения в сон, длилось недолго, и я почти моментально заснул.

Проснулся я от криков. Кричали сразу на трех языках. Один я распознал сразу. Английский. Из сказанного я понял, что англоговорящий хозяин мощного баритона считает, что кое-кто живет в его доме незаконно, спит на его ковролине и создает очередь перед умывальником. Ответная ремарка голоса, который можно было идентифицировать как женский, сообщала, что американцы полмира захватили и не дают даже умыть лица. Американский, надо полагать, баритон заметил, что все вокруг захватили как раз не североамериканцы, а выходцы из Латинской Америки. И всех их, сволочей, нужно гнать взашей. Дальше я услышал слово, которое звучало очень похоже на фамилию композитора Эннио Морриконе, звук пощечины и крик мужчины. Кричал американский баритон.

Когда я вышел из каморки, в которой спал, драка уже была в разгаре. Португалка Кармен, повторяя итальянскую фамилию американского композитора, быстро молотила руками по брюху необычайно огромного американца в майке и с полотенцем на плече. «Сука, сука, сука!» – орал представитель великой державы. На крик выбежали афганцы с оружием и, конечно, растащили дерущихся. Впрочем, следует заметить, американский гигант ничем не успел ответить португалке, кроме, пожалуй, оскорбительных слов.

Минут этак через десять нас пригласили на брифинг. Точнее это был третейский суд. На нем решалось, что же делать с вновь прибывшими гостями, столь ярко заявившими о себе в первый день пребывания в Афганистане. Судилище происходило в той самой комнате, где террористы-арабы взорвали Масуда. На стенах еще лежала черная копоть, и в воздухе стоял хорошо знакомый домохозяйкам запах подгоревшего молока. Бородатый парень в шапке-пакуле выслушивал объяснения сторон. Все сказанное участниками драки переводили суетливые люди с автоматами Калашникова. Я глядел на бородача и думал о том, что он очень похож на Ахмад-Шаха. Даже пакуль на нем сидел почти так же залихватски, как на знаменитом моджахеде. Наверное, председательствующий и сам об этом знал. Но ему явно не хватало внутренней харизмы Панджшерского Льва, и поэтому вся ситуация выглядела комичной. В отличие от того рокового дня, когда сработала взрывчатка, искусно спрятанная в камере псевдожурналистов, и на белых стенах появились пятна копоти.

Вердикт не заставил себя долго ждать. Он гласил: в силу того, что накануне дом взяли в аренду американские компании, правота в конфликте принадлежит временным хозяевам, то бишь американцам. Португальцы должны отсюда убраться. Ну, и украинцы вместе с ними.

Следующую ночь мы провели под открытым небом, в спальных мешках. Потом еще одну. Потом масудоподобный бородач распорядился выдать нам зеленый пыльный брезент, при ближайшем рассмотрении оказавшийся палаткой, и мы ловко устроили себе в ней жилье. «А что такое Морриконе?» – спросил я Кармен по-русски, когда отправил в Украину свой первый сюжет, а она свой – в Португалию. «Что-что?» – поморщилась она. «Ну, – говорю, – ты назвала этого парня Морриконе. Есть композитор такой». Журналистка громко расхохоталась. Белые зубы, запрокинутая голова, черные распущенные волосы. Она мне показалась тогда очень и очень красивой. «Не Морриконе, а марикон», – поправила она меня. «А как это переводится на русский?» – «Пидор», – она сделала подстрочный перевод. Так я выучил первое слово на португальском.

Утром мы поехали на позицию Северного альянса. Португальцы отправились вслед за нами. Мы решили держаться вместе. Так было проще разруливать финансовые проблемы, нараставшие девятым валом жадности к зеленым бумажкам, завезенным в Афганистан иностранными журналистами. Когда их количество в Хадж-Багаутдине перевалило за тысячу человек, цена на аренду автомобиля выросла в четыре раза. Однажды утром мы обнаружили, что наш водитель бросил нас и уехал обслуживать тех, кто смог заплатить больше. Но это было немного позже. А пока мы ехали в нашем «уазике» в сторону условной границы, разделявшей территорию влияния Северного альянса и талибов. «Уазик» оказался вместительным. Кармен сидела на переднем сиденье. На заднем расположились я и мой оператор. Между нами нашлось место еще для одного коллеги, грузинского камерамена, работавшего на испанцев. В багажном отсеке, невзирая на чудовищные ухабы, по которым скакал русский джип, дремал Глеб Гаранич, фотограф агентства Ройтерз.

Позиция была уж слишком живописной. По гребню каменно-песчаной гряды тянулась линия окопов. На самой высокой точке находилась танковая позиция. Старый Т-55 был закопан по основание башни в серый песок. Ствол грозно глядел в сторону, где, предположительно, злые талибы строили козни законному правительству Афганистана. Танкисты, сидя на башне, улыбались и пили чай. Вдоль линии фронта, обозначенной рекой, тянулся небольшой караван ослов с поклажей. Погонщики совершенно не обращали внимания на то, что пушка танка смотрела именно на них. «Ставьте свою технику», – на относительно неплохом русском сказал командир танка.

– А какое ваше звание? – спросил я его, пожимая протянутую ладонь.

– Генерал, – ответил человек в тюрбане и с потертой рацией, свисавшей на ремне с плеча.

«Ну, прямо командир танкового корпуса», – подумал я про себя. Все сходилось. Танк не ездил. Военное значение имели только его пушка и бронированный корпус.

Мы расставили штатив и водрузили на него камеру. Рядом Тиаго выстроил свою съемочную позицию. Грузиноиспанский оператор не стал тратить времени на штатив и, положив камеру себе на плечо, подбежал поближе к танку. Флегматичный Гаранич спокойно заметил коллеге, что «е…ет так, что позвоночник в трусы высыпется», и тот быстро вернулся к общей группе. Она очень напоминала ложу прессы во время официальных мероприятий. Если бы не песок, холмы и афганцы.

Кармен стояла и курила рядом со своим верным Тиаго. Он действительно беспрекословно ее слушался. Как верная овчарка, глядел на свою журналистку в ожидании новых творческих задач.

Афганец извлек снаряд и загнал его в ствол. Грозный металл, бряцнув, уверенно встал на место, готовый выполнить мрачную работу, для которой он и был создан.