«Пусть государство деньжат подкинет, – потребовал Юрий Мушкетик, шеф украинского филиала придуманного Сталиным и Максимом Горьким Союза писателей, а ныне Национального СПУ, – вот мы их по-братски поделим в издательствах «Український письменник» (бывший «Радянський (советский) письменник») и «Дніпро». Их отныне следует величать как национальные и финансировать из государственного бюджета. Да не оскудеет рука подающего национальным талантам!»
Воцарилась глубокомысленная тишина. Все замерли в ожидании соломонова вердикта. Что же Данилыч решит?
«Национальное издательство, – вмешался пенсионер Павло Загребельный, – это пустая смена вывески. Ничего больше. К слову, есть ли различия между национальным дураком и просто дураком?»
Снова пауза. Ее оборвал Леонид Данилович: «Нет никаких различий».
«В средине 80-х мне пришлось побывать в Ботсване, – продолжил Павло Архипович, – где на территории, сопоставимой с украинской, на миллион жителей приходится три миллиона коров, миллионов с пять овец и коз и один писатель. Вот мне сдается, что скоро и у нас останется один писатель, да и тот в бронзе, на Каневской горе… Наша нищета – она государственная или национальная?
Если государственная, то за это отвечает государство, а если национальная, то отдувается нация, сиречь никто. Народ сводят до состояния голодранцев для того, чтобы откуда-нибудь выскочил очередной моисейчик. Лекарю, излечися сам. Не следует ничего просить. Следует вспомнить, как жили вчера. Литература не требовала дотаций – она приносила прибыли. И кино давало ежегодно полмиллиона чистой прибыли в ценах 70-х. Театры не роскошествовали, но и не погибали. На библиотеки выделяли ассигнования…»
Так было на Украине советской. На Украине после 91-го Загребельного обвинили кроме всего прочего в пристрастии к коммунистическому правописанию. Когда в 1984 году его роман «Разгон» издали тиражом 700 тысяч экземпляров в Китае, то на обложке фамилию Загребельный транскрибировали как Тлагле-белни: в Поднебесной звук «з» в начале слова не используют, а звук «р» не имеет место быть. На немецком языке в архивах Третьего рейха родное село плененного лейтенанта Солошино транскрибировали как Золошино.
Какого рожна понаехавшие чудаки и безработные из диаспоры заставляют нас на англо-американский манер твердить: «в Украине»? И «Заповіт» Тараса Григорьевича им не указ: «…Серед степу широкого /На Вкраїні милій/…»
Сельская учительница маленького Павла Людмила Петровна Демченко поясняла, что словосочетание «на Украине», в отличие от общепринятого «в России, во Франции, в Германии», употребляют по аналогии «на Урале, на Кавказе, на Кубе, на Мадагаскаре», потому как Украину издавна вопринимали все будто поднятой над материком и над всем миром благодаря своей истории, своей первородности во всем славянском мире. Как отголосок исторического наследия от Киевской Руси в русском существовало написание «на Руси», но в России династии Романовых оно не прижилось. На Украине династий депутатов Верховных Рад забыли и песню про Байду: «…Будеш паном на всю Вкраїночку!», целый корпус песен времен Богдана Хмельницкого: «А на тій Вкраїні високі могили, /Сизокрил орел літає.»
Еще Загребельный недоумевал по поводу лозунга «розбудова держави». Сей клич, на его взгляд, завершился пшиком. По Цыбулько, «роздубова держава». Как при батьке Махно! Вперед в никуда! И беда в первую очередь не в повальной лжи, казнокрадстве, воровстве. Торжествуют случайные калифы на час, недоучки.
«Они – самые жестокие, потому что мстят людям и всему свету за свою неполноценность, неустойчивость и незаслуженность своего положения, – ставит Загребельный недоучкам диагноз в романе «Южный комфорт» (1983). – Вечный страх: вот-вот спихнут так же, как перед этим он спихнул кого-то. И слепая жестокость ко всему, что выше, достойнее, благороднее».
Село Солошино. Прощание с патриархальной Украиной. 1924—1941
Откуда происходит фамилия Загребельный? Может, от слова «гребля» – плотина. Или от названия пресных коржей, печенных в пепле, «загребы»? Слово Хмельницкому. Завтра он отправляется в тяжкий путь в Крым.
«За ужином я назвал тех, кто поедет со мной к хану. Для красноречия возьму Клишу Яцка, а еще его – как свидетеля наших тайных переговоров с королем и канцлером коронным в Варшаве и моей встречи с Оссолинским в Киеве. Кривоноса для молодечества и красочности хмурой, которой отличался он в своих саетах и кармазинах турецких, гордый, резкий в словах, весь в силе резкой, которая так и била из его костлявых угловатых плеч и из всей его высокой фигуры и жилистых рук. Бурляя, что был для меня и Чигиринским напоминанием, и мог добавить что-нибудь о морских походах, в которых они побывали с Кривоносом не раз и не два, хотя воспоминания у них были разные: Кривонос помнил лишь о стычках с вражескими галерами, а Бурляю самыми трудными казались его состязания в силе с морем и стихиями.
Ужин наш был простым, чтобы не сказать – убогим, как и водилось на Сечи. Уха рыбья в деревянных корытцах на столе да загребы к ней, потом отварная рыба на стябле, а ко всему этому горилка и пиво в больших бутылях, из которых мы попивали деревянными михайликами, потому что здесь ни чарок, ни стаканов не водилось. Когда объявил я, что завтра на рассвете отправляемся к хану, и сказал, кто должен со мной ехать, то никто и не возражал и не сетовал на неожиданный отъезд: казак всегда готов отправиться хоть и на край света».
Роман о Богдане Хмельницком Павло Загребельный завершает песней своего героя:
Ей, козаки, діти, друзі!
Прошу вас, добре дбайте:
Борошно зсипайте,
До Загребельної могили прибувайте,
Мене, Хмельницького,
К собі на пораду ожидайте.
Мой дедушка Архип Панасович Загребельный (1893—1974) вернулся с фронтов Первой мировой войны (1914—1918) после контузии (он почти оглох) и лечения в Москве. Родным с фронта послал фотографию, на которой он стоит в папахе между двумя своими товарищами по Туркестанскому полку. Химическим карандашом нарисовал для солидности на солдатских погонах сразу по две лычки – младший унтер-офицер. По возвращении в Солошино фронтовик стал искать невесту. Мечталось – побогаче.
Сначала в соседнем Переволошино, через которое удирали на противоположный берег Днепра шведы с мазепинцами в 1709 году, нашел дочку владельца трех ветряных мельниц, десяти пар волов и немеряных земель. Представился уже не унтером, а настоящим офицером. На смотрины невеста с отцом приехали на пароконной бричке, устланной цветастым ковром. Заглянув за ветхий тын, где метушилась куча-мала детворы, а всего скота был пес Букет, норовистая полтавчанка не дала отцу даже слезть с брички и повернула лошадей обратно в Переволошино.
Потом Архип Загребельный нашел еще одну богатую невесту, уже по ту сторону Днепра. К этим смотринам готовились более тщательно. Маленьких сестренок распихали по соседям, во дворе подмели, убрали хату, побелили, одолжили у Антона Раденького кобылу, а у старого Белоуса – две коровы, попривязывали их возле хлева, чтобы сразу было видно. В амбаре, где стояли бочки для пшеницы и плетенный из соломы кошель для муки, Загребельный вытворил такое, что об этом потом долго рассказывали в Солошино. Он опрокинул бочки вверх дном (все равно ведь порожние!) и насыпал на донца по нескольку пригоршней пшеницы. Вышло, что те пятидесятипудовые бочки были полнехоньки отборного зерна! Если бы он этим и удовольствовался, может, сватов с того берега и удалось бы провести, но солошинский Потемкин не мог остановиться в своей изобретательности и заодно с бочками перевернул еще и порожний кошель и насыпал на его дно взятую в долг у тетки Радчихи пшеничную муку.
Сваты проглотили все: и Антонову кобылу, и Белоусовых коров, и полные бочки пшеницы, и заверения, что Архип – единственный сын. К несчастью, нашелся Фома неверующий. Гости уже выходили из амбара, когда один из сватов удивился, что соломенный кошель почему-то стоит вверх дном. Хватил пригоршню муки, а пальцы его царапнули по дну. Сват многозначительно хмыкнул, подошел к бочкам, запустил руку, и – раз, другой, пальцы его заскребли о деревянное дно. Обман был раскрыт с позором и унижением, сваты забрали горилку, с которой приехали, а с горилкой, ясное дело, и невесту. От Днепра в хату Архип привез их нанятыми лошадьми, теперь получалось, что везти уже ни к чему, и бывшие сваты, проклиная солошинских мошенников, должны были тащиться пешком через плавни, через пески к своей лодке.