– Понятно, – сказала Ольга. – Интересные рассуждения, похожие мне уже доводилось слышать… Вы, часом, не знакомы ли с камергером Вязинским или графом Биллевичем? И не принадлежат ли они к вашему благородному обществу?

На лице собеседника явственно изобразились страх и растерянность, он даже непроизвольно оглянулся по сторонам, понизил голос чуть ли не до шепота:

– Ольга Ивановна, умоляю, держите себя в рамках! У вас совершенно искаженные представления о нас, коли вы полагаете, будто все так просто… Без особой необходимости не стоит касаться в разговоре таких персон. Наше общество, знаете ли, во многом повторяет правила, принятые в обычном мире. Если нас можно сравнивать с дворянским собранием, то сущности, подобные названным вами, – это аристократия, двор, можно сказать, высшая каста. Они находятся на совершенно другом уровне, понимаете? И без особой необходимости лучше не лезть им на глаза. Понимаете?

Что же тут непонятного, подумала Ольга. У вас попросту все поделились на панов и холопов, вот и все. Тоже мне, ребус. Эвон как съежился, словно хочет стать ниже ростом, всю сановитость потерял… Мелочь!

– Итак, к чему же мы пришли?

– Вы знаете, – сказала Ольга, – мне отчего-то не по душе ваше… общество, коли уж, оказывается, нельзя приложить по загривку субъекту, который намеревается высосать кровь у беззащитной юной девушки… Сдается мне, я попытаюсь прожить сама по себе, как и прежде.

– Прежде вы жили в дикой глуши, а теперь оказались в местах цивилизованных, и с этим следует считаться. Хотите жить сами по себе? Новичкам эта мысль часто приходит в голову, – кивнул Нащокин, вовсе не выглядевший удивленным или сердитым. – Ничего оригинального и нового, частенько встречаются заносчивые и дерзкие умники, полагающие, что проживут независимо. Но… – его лицо на миг стало страшным, словно из-под маски благодушия проглянул некий жутковатый оскал. – Но могу вас заверить честным словом, что все подобные попытки кончались печально и исключения мне попросту неизвестны. В этой области мы, право же, ничем не отличаемся от «обычных». Те не правила. Ну сами посудите: какая будет жизнь у простеца, пусть даже богатейшего и родовитейшего, если он демонстративно восстановит против себя светское общество Петербурга? Если не будет подчиняться тысяче законов и просто условностей, управляющих жизнью общества? Очень скоро он попадет в незавидное положение изгоя и вынужден будет удалиться куда-нибудь в глушь. Юридических оснований для такого бегства может и не быть никаких, но очень уж серьезная штука – те установления, что руководят жизнью общества. А поскольку наше общество кое в чем – отражение обычного мира, то очень многие процессы происходят у нас точно так же. Мы как-никак не с луны свалились, мы – порождение этого мира, и от этого никуда не деться. Нигде не терпят гордецов и строптивых, не желающих подчиняться общепринятым правилам, – в его елейном голосе звучала неприкрытая угроза. – Я бы вам категорически отсоветовал, Ольга Ивановна, противопоставлять себя обществу, потому что добром такое не кончается…

– Погодите, – сказала Ольга, кое-что припомнив. – А кто это давеча пытался опутать меня некоей паутиной, когда я находилась неподалеку от дома камергера? Уж не вашими ли молитвами?

Нащокин поморщился, непроизвольно втянув голову в плечи, словно от удара или резкого окрика:

– Я бы вас убедительно попросил не употреблять впредь слов, подобных последнему, ввиду их абсолютной неприемлемости в нашем кругу…

Услышав такое, Ольга едва не поддалась соблазну продолжить в том же духе: скажем, произнести вслух начало какой-нибудь молитвы, а то и осенить голубчика крестным знамением, чтобы полюбоваться, как его, несомненно, станет корежить. Но, чуть поразмыслив, она пришла к выводу, что от подобных детских забав лучше отказаться сразу, коли уж дело приняло серьезный оборот…

– Не вашими ли трудами? – переспросила она.

– Ну что вы! – энергично запротестовал Нащокин. – Никто и не собирался умышленно и злонамеренно вам вредить. Мы же не звери, новичку все положено объяснить обстоятельно и вежливо, как я это сейчас делаю. Просто… Кое-кто из молодых и отчаянных по живости характера вздумал пошалить, завидев незнакомку, безусловно принадлежащую к иным. Обычная проказа, и не более того. Кстати, для того вам и следует побыстрее освоиться в нашем обществе – чтобы получить точные знания о правилах, жизненном укладе, избежать конфликтов и недоразумений… – Он всмотрелся в Ольгино лицо и сожалеюще охнул: – Ольга Ивановна, быть может, я перегнул палку? И вы решили, что общество наше – нечто вроде казармы? Ничего подобного, круг наш весел и жизнерадостен, у нас есть и свои балы с увеселениями, уж безусловно превосходящими те, что устраивают простецы…

– А если, повторяю, меня ваше общество решительно не привлекает?

Нащокин вздохнул:

– В таком случае вам будет крайне неуютно в Петербурге, душа моя. Я вас не запугиваю, а четко формулирую истинное положение дел. Трудновато вам придется… Вы ведь уже никогда не сможете стать простецом, верно? Ваше нынешнее положение таит столько выгод, привилегий, возможностей, что вы от него ни за что уже не откажетесь, вы, хе-хе, отравлены уже, милочка… Ну, а оставаясь тем, что вы сейчас есть, вы постоянно, ежедневно, ежечасно открыты для самого тесного общения с нами, каковое может носить самый разносторонний характер…

– Вы мне угрожаете?

– Да полноте! Всего лишь предупреждаю. Отношение мое к вам самое благожелательное, я к вам искренне расположен. Новые иные так редки, особенно когда речь идет о столь пленительном создании…

Он придвинулся поближе, чрезвычайно напомнив в этот миг самого обычного стареющего волокиту. Ольга непроизвольно отодвинулась.

– Поймите, золотце… – заговорил Нащокин невероятно задушевно. – Нас все-таки гораздо меньше, чем простецов, неизмеримо меньше, к тому же мы, в отличие от них, лишены возможности пополнять свои ряды методом, так сказать, естественного прироста… Ну конечно, некоторый прирост есть, но он имеет мало общего с вульгарным размножением простецов, на иных принципах основан… А потому всякий иной для нас невероятно ценен. И к любому строптивцу мы проявляем порой невероятное терпение. Никак не можем позволить себе, подобно средневековым тиранам, рубить головы направо и налево. Пытаемся воздействовать добром и лаской… вновь проглянул оскал. – Но в то же время наше терпение не безгранично. Я надеюсь, вы достаточно зрелы рассудком, чтобы взвесить как все выгоды, так и все неудобства, проистекающие в первом случае из послушания, во втором – из строптивости… Ну не полагаете же вы всерьез, будто попадете в некое рабство? Да что вы, как раз наоборот! Мы, смело можно сказать, самые свободные существа на свете, потому что руководствуемся лишь своими законами, избавлены от кучи предрассудков и неизбежных ограничений, свойственных простецам. Ну какое же это рабство, Ольга Ивановна?

– Все равно, – сказала Ольга, упрямо вздернув подбородок. – Я категорически не согласна состоять в одной компании с вашими ночными кровососами… а то и, чует мое сердце, кем-нибудь похуже…

– Когда вы ближе познакомитесь с обществом, вы на многое станете смотреть другими глазами. Очень уж недавно вы обрели дар и слишком долго пробыли простецом, потому в вас и говорит ваше убогое человеческое прошлое. Когда вы войдете в наш круг…

– Не имею намерения.

Нащокин вздохнул.

– Ничего, это пройдет… Я, знаете ли, всякого насмотрелся за годы пребывания на нынешнем своем посту и, как уже подчеркивалось, крайне терпим к упрямой и своевольной молодежи. Но, повторяю, терпение мое не безгранично. Если будете упрямствовать… Даже если с вами ничего особенного и не произойдет – что вовсе не факт, – вести жизнь изгоя будет крайне утомительно и тягостно, – он сделал загадочное лицо. – Мало ли что может случиться… Вы ведь вроде бы уже понесли некоторый урон, не правда ли?

Ольга недоумевающе уставилась на него, и вдруг ее осенило: ну конечно, следовало раньше догадаться…