Та сторона, где тучи…
Та сторона,
где ветер…
Еще издевается, — мрачно сказал я. — Тут у человека рана такая…
Оркестр оборвал музыку. А через секунду скрипки повели другую мелодию. Я ее тогда не запомнил. Отголоски грозы все еще звучали во мне.
Ну, почему я все-таки трус?
Занятый грустными мыслями, я как-то не обращал внимания на музыку, а просто следил за движениями музыкантов. Дирижер так ловко ими командовал. Шевельнет ладонью— и взлетают смычки над скрипками. Поведет рукой вниз — и гаснет мелодия. Мне нравилось, когда вступали гобои, эти трубы-минометы. Я сразу тогда начинал слушать. У них был глуховатый, но красивый такой голос.
И вот именно они, гобои, вдруг насторожили меня.
Стоп! Будь внимателен! Что-то сейчас будет…
Что?
Оркестр уже не гремел, и не было вихря мелодий. Скрипки негромко и спокойно заговорили о чем-то знакомом. Нет, не музыка была знакомая, а просто казалось, вот-вот вспомнится что-то хорошее.
Но что же?
«По-стой… по-стой», — прямо человеческим языком сказали скрипки.
Стой
По-до-жди…
По-до-жди…
Опять прозвучала та же мелодия, все приближая и приближая разгадку.
И вдруг в наступившей тишине одиноко, чисто и негромко прозвучал угасающий сигнал трубы.
Такой знакомый!
И я не мог вспомнить…
Ну, что же, что же это было?
А скрипки, будто испугавшись, рванулись, закрутили музыку метелью, сметая все воспоминания! Я чуть уши не зажал. Что же это было? Неужели не вспомню?
Неужели не повторится этот сигнал?
Ну чего они бесятся, эти скрипки? Спокойнее, вы! Вот так. Не мешайте думать и ждать. Все равно эта труба еще заиграет. Хоть один раз, но заиграет…
И все остальное время я ждал. Пока снова не прозвучали вдалеке настороженные гобои.
И вот опять знакомая мелодия. Снова:
По-стой,
Подожди…
Ну?
И ясно-ясно труба сказала слова:
Ветер с утра —
Значит, пора.
В путь…
В путь…
В путь…
В путь…
Каравелла! Моя Каравелла! Как я мог забыть…
Павлик…
Вот как это было.
Мы, первоклассники, учились в те дни во вторую смену, и я прибежал домой, когда было уже темно, По дороге мы дурачились, катались в снегу. Я ворвался в дом, как снежный заряд. Во мне играла радость звездного искристого вечера. Мамы и Татьяны не было, я это знал и тут же заскочил к Павлику.
— Тише, — сказал он.
Горела настольная лампа, и потрескивала печка.
— А что случилось? — шепотом спросил я.
— Я вспоминаю песню.
Он смотрел на меня спокойно и строго, и я понял, что это важная песня.
— Не могу, — вдруг сказал он и отвернулся. — Вот только эти слова помню:
Ветер с утра —
Значит, пора.
В путь, в путь, в путь, в путь…
Он сказал это, а потом вдруг тоненько засвистел.
— Сначала это была не песня, а просто сигнал, — сказал он. — Его играли трубачи на палубах, когда команда ставила паруса. Перед очень дальним плаванием.
Наверно, он все это выдумал. Слова сам сочинил, а мелодию где-то слышал. Но я поверил ему, потому что он сам верил в свою выдумку.
И с тех пор, отправляя в путь нашу Каравеллу, мы тихонько напевали сигнал «Ветер с утра». Тот самый, который сейчас проиграла труба.
Я вспомнил это сразу.
А музыка летела дальше. Праздничная, как хлопанье пестрых флагов и разноцветных парусов. Тревожная, как ожидание приключений. И она была моя — песня о Каравелле, разбуженной утренним сигналом отхода.
Потом она кончилась.
Но в наступившем молчании все сидели неподвижно. И я понял, что еще не все.
Мельком я взглянул на веснушчатую девушку. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Она была красивая, хотя и с веснушками. Думаете, не бывает красивых с веснушками?
Глухо и сдержанно оркестр начал вторую часть. И сразу стало ясно, что это про ночь. В зимнюю темноту, где среди сказочных лесных великанов перепуталась мелкая чащоба и бурелом, неслышно пришло дыхание южного ветра. И все окуталось мягким теплом. С шуршанием заскользил с еловых веток снежный пласт. Это незаметно принялась за дело весна. А потом просветлело небо, и начался восход. Без блеска и ярких красок, но такой ясный… И, как тонкий луч, как серебряный ручей, прорезалась чистая, звонкая песня. Она была без слов, но такая, что слова пришли сами собой:
Ранней весной,
когда открываются реки,
Когда просыпаются травы…
Это была музыка про то, как ребята делают из сосновой коры и бумаги кораблики, как просыхают деревянные тротуары, а на лугах и лесных проталинах пробиваются к солнцу разведчики-травинки.
Потом вырастают травы.
Вот они встали и качаются под синим синим небом, и я иду среди них, касаясь коленями больших, как блюдца, ромашек. И думаю, что, наверно, повстречаю Майку…
Стремительно накатывает гроза. С «той стороны, где тучи». Старается оглушить суровой, знакомой уже мелодией. Но не так уж это страшно. Вот опять распрямляются травы, стряхивая капли. А ромашки удивленно качают головами: «Чего налетела, зачем расшумелась?»
И опять я шагаю, выкручивая на ходу мокрую рубашку, а трава блестит от дождя.
Я иду, и мне хорошо. Ведь я помню про главное: про Каравеллу.
Трах!
Я подскочил от этого взрыва. Как он грянул, этот оркестр! Будто сразу оборвалось передо мной солнечное поле и навалился сумрак. Отвесные скалы, а под ними ревущее море. Гремучее море. Оно далеко внизу, но удары волн такие, что холодные брызги хлещут по ногам, по лицу и рубашка опять промокла.
А белая башня маяка до половины в облаке водяной пыли.
Белая башня и белые чайки в косом стремительном полете. И синий штормовой сумрак. И опять это грозное начало:
Та сторона,
где тучи…
Та сторона,
где бури…
Но это же совсем не страшно! Мне смеяться хочется от растущего торжества. Как я не понимал? Это же гремящая песня синих циклонов и белых парусов. Синих скал, белого маяка и чаек. Грозная и сильная. Ну и что? Я сам частица этой грозы и силы. Я капитан! В узкой бухте меня ждет, качаясь, Каравелла…
А за спиной у меня на солнечных берегах качаются травы. И мчатся по ним лошади…
Теперь я боялся одного: лишь бы музыка не обманула меня. Лишь бы не сделалась другой!
Мама шепнула, когда смолк на минуту оркестр: