Военный ничуть не удивился такому обращению и сказал, покривив свои алые тонкие губы:

— Похвально, но не советую сегодня. Там батюшки разобщились. Пререкаются. И смех, и грех, и нехорошо. Да-с! — Он поиграл коленками, посматривая на прохожих и щурясь вдаль. — Слава богу; однако, что нет сегодня княгини Рагозиной. Нездоровится, видать, Анне Николаевне. Придется навестить…

Это он сказал уже не для Ивана, а как бы для самого себя, хотя они стояли еще друг против друга.

— А чего там такое? — осмелился спросить Иван.

— В алтарь меня не пустили. Но дело ясное — одиннадцать батюшек на одну церковь. Да-с!.. Откуда?

— Чего?

— Откуда, спрашиваю, родом?

— Из тамбовских я, — ответил Иван, — из тамбовских я, ваше благородие!

— Давно здесь?

— С весны.

— Из Кронштадта?

— Оттоле…

— Как здоровье генерала Козловского?

— Кто его знает!

— Жарко было?

— Не могу знать: я перед штурмом ушел, так что бог меня миловал, а издали, со льду, глянул — не приведи бог!.. А я перед штурмом…

— Дезертировал?

— А как хошь считайте!..

— Гм! А, пожалуй, умно! Даже — определенно умно! — заметил военный и после короткого раздумья выпалил. — Полковник Ознобов, Поликарп Алексеевич! — полувоенно представился он, щелкнув обсмыканными каблуками, и протянул руку.

— Иван, матрос… бывший… с броненосца…

— Это, дорогой мой брат во Христе, не имеет никакого значения!

Ознобов опять задумался, уже безучастно посматривая на прохожих, и вдруг обратился просто, по-дружески:

— А ты знаешь что, Иван? Ты мне очень нужен. Да, да, очень! Скажи, можешь ли ты послужить мне?

— Я, ваше благородие…

— Поликарп Алексеевич…

— Я, Поликарп Алексеевич, при деле состою, да и отвык уж служить-то…

— Да у меня служба временная. Послужи мне послезавтра вечерком. Ну, один раз. Сделай, так сказать, милость, а?

— Ну, один раз вечером отчего не послужить? Послужу.

— Вот это разговор! Итак, ты у меня будешь вроде денщика, понял?

— Ясно.

— Вот и сговорились. Пойдем ко мне на квартиру и обо всем условимся. Пойдем, пойдем, не стесняйся!

Шли недолго, но путано. Ознобов маршировал на полшага впереди и читал вслух названия улиц и переулков, но Иван не слушал и, как старый кот, которого тащат в открытой корзине, старался запомнить дорогу по приметам. На длинной, уходящей в низину улице, в конце которой виднелась квадратная колокольня кирхи, Ознобов отворил глухую некрашеную калитку и через нее провел Ивана к небольшому одноэтажному дому под тяжелой черепичной крышей. Дом, по всем признакам, был человека зажиточного и стоял на высоком — в рост Ивана — фундаменте с большими окошками-отдушинами из подвала. Вокруг дома — розы. Позади виднелись высокие надворные постройки, но — ни запаха навоза, ни дровяного развала… Ознобов провел Ивана мимо тесового крыльца за дом, где в задней стене оказалась невысокая дверь с веревочной петлей вместо ручки.

— Ну вот мы и пришли! Прошу рассматривать мое временное жилище как бивуак! Э… угощенье сегодня отсутствует. Да-с!

Иван стоял у порога, ошарашенный неожиданностью. Он надеялся увидеть полковничьи хоромы, хотя бы весь этот дом, а тут — замусоренная комнатушка в четыре шага, хуже и меньше, чем он снимал у Ирьи. Низкий, серой бумагой клеенный потолок, закошенное оконце, рассохшиеся немытые половицы. Налево, как вошли, в углу, вместо стола стоял большой чемодан, поставленный на криво отпиленный широкий чурбан. На козлах лежала постель, тонкая и серая, которую Ознобов тотчас закатал и сам сел на обнаженные доски. Направо стояла железная печка-буржуйка. Короткое колено трубы уходило за стенку, откуда доносились шаги и голос хозяина дома.

— Ничего, ничего! Так ли еще приходилось в пятнадцатом, на фронте! Да ты садись!

Иван сел рядом с Ознобовым, посмотрел на него искоса и увидел в лице его неожиданно проступившую боль. Казалось, что все, что составляло раньше сущность этого человека, уже вышло из него и только осталось где-то снаружи, умирая, в изломе бровей, в часто изменяющей ему осанке, в срывающемся, притихшем голосе…

Иван с трудом отвел взгляд и уставился на стену, на длинные железные крючья, предназначенные, по всей вероятности, для окороков, вяленой рыбы и прочих припасов.

— Удобно, верно? — хрипло спросил Ознобов, перехватив взгляд Ивана, и жестко покривил губы.

— Да что вы, господь с вами, Поликарп Алексеевич!..

— Со мной? Ничего. Пока — ничего… — Он приблизил к Ивану бледное лицо и шепотом спросил. — А ты о чем подумал? А?

— Да это я так чего-то… Нашло…

— Нашло? Бывает. И со мной бывает. Представь себе: ни с того ни с сего вдруг повеет резедой, как с материнской могилы…

Ознобов помолчал, потом крепко обхватил руками колени, так что хрустнуло в них, потом встал, прямой, стройный, и глуховатым голосом заговорил:

— Нда-с! Все полетело к чертям! Ничего не осталось из того, что мы считали вечным, незыблемым. И откуда, откуда взялась эта сумасшедшая буря? А ведь взялась и все и всех разметала к чертям! Вот и тебя, Иван, оторвала от земли, и гибнешь ты, как Антей Да! Как Антей! В твоей гибели есть что-то величественное — Антей, а я…

— Почто звали-то? — напомнил Иван.

— Сейчас, сейчас… — Он растер лицо ладонями и деловым голосом сказал — Итак, послезавтра у нас с тобой ответственный день, можно сказать — генеральное сражение, от которого многое зависит в жизни. В моей жизни. Послезавтра я принимаю княгиню Рагозину. Не удивляйся, я сам удивлен, но у меня нет другого выхода. Однако есть план, основные моменты которого я не хочу от тебя скрывать. Итак, первое: я на три дня снимаю этот дом вот за это кольцо. — Ознобов снял с пальца кольцо и вновь надел его. — Срок договора вступает в силу с завтрашнего утра. Слышишь, финские канальи прибирают барахло? Второе: когда прибудет княгиня, ты должен будешь встретить ее по всем правилам, в том числе сказать: «Сейчас доложу». Я буду в комнатах. Третье: когда я тебя вызову и потребую накрыть стол — как это делать и как встречать, я тебя научу, — ты устремишься вот в эту самую комнату и возьмешь со стола все тут приготовленное. Четвертое: я напущусь на тебя за плохое вино, фрукты, за сервис, на что скажешь, что виноват и лучшего не нашел. Я тебя, братец, как полагается, назову дураком и прогоню с глаз, а ты должен будешь ответить: «Так точно! Слушаюсь!» — и пойдешь подремлешь на моей постели. Вот, пожалуй, и все. Понял? Ах, да! Плата! Потом ты возьмешь вот эти деньги, а больше ничего нет, не обессудь…

Ознобов двинул ногой небольшой узелок, валявшийся под кроватью, и под носком его сапога грузно хрупнули монеты.

— Все понял?

— Ясно! — ответил Иван, едва справляясь с волнением.

«Деньги в мешке! Прямо в мешке! Все, говорит, возьмешь. Чудные господа, как им не быть тут нищими?»

— Ты чего?

— Да так… Поликарп Алексеевич…

— Ну ступай, только ты не подведи меня, — растерянно заморгал Ознобов, и вновь на его лице проступила знакомая боль — в изломе бровей, в морщинах по углам рта.

— Никак нет, не подведу! А когда приходить?

— Лучше пораньше, часам к четырем.

— Не получится, ваше благородие, завод у нас строгий, не отпустят, боюсь. Приду, разве что, к семи.

— Постарайся, голубчик, к шести, ведь надо еще порепетировать.

— Чего надо?

— Поучиться, говорю, надо.

— Ну ладно, к шести обернусь.

Ознобов проводил его до калитки.

На следующий день Иван пришел на завод раньше всех, а ушел последним.

— Натосковался по работе со своей хозяюшкой, а теперь хочешь все деньги заработать? — шутили над ним, но Иван только отмахивался и продолжал корпеть над заготовками к бочкам.

За этот длинный день он сделал норму и отфуговал выгнутые боковины на завтра — поскольку надо будет уйти пораньше. Мысль, что он завтра увидит княгиню, а может и поговорит с ней, волновала его; когда же он набирался смелости и предавался мечтам, по которым выходило, что он ей понравится и она возьмет его с собой в Россию, — у Ивана захватывало дух. «Вот бы утер нос Шалину! Вот бы!..»