И вот Юрий сидит на своем рабочем месте, разглядывая результат космического поражения — угнетение регенерационной способности организма.

Три крысы смотрят на него сквозь проволочную сетку, повернув к нему острые мордочки с белыми шевелящимися усами. Их розовые глаза светятся, как капли сильно разведенного вишневого сока. Этот свет матовый — на протяжении четырех месяцев глаза подвергаются систематическому испытанию: Юрий соскабливает покровную ткань роговицы. У нормальных крыс нанесенное повреждение быстро излечивается — обнаженная поверхность роговицы затягивается регенерирующей покровной тканью. С краев раны на поврежденную роговицу неудержимо ползут клетки, образуя тонкий защитный слой. Через 3-4 дня роговица выглядит совершенно нормальной.

У этих крыс глаза мутные — регенерационные свойства подавлены. Клетки ползут — они покрывают роговицу тонкой, как паутинка, пленкой. Но на нормальное размножение сил у них не хватает. Они делятся редко, и деление их явно ненормальное. Клетки болеют. Регенерация затягивается на много дней.

Да, конечно, это болезнь синтеза белка. Клетки не успевают накапливать белок в таких количествах, чтобы обеспечивать образование двух клеток из одной путем деления. И так все клетки, но всем организме. Новообразование клеток задерживается. И в некоторых тканях настолько, что ткань перестает обслуживать организм. Такова кроветворная ткань костного мозга. В ней постоянно образуются кровяные клетки — красные и белые кровяные тельца. Крысы подверглись сильному космическому поражению — в пересчете на рентгеновское облучение они получили до шестисот рентген. За четыре месяца из десяти крыс Юрия четыре погибли от лучевой болезни. А оставшиеся несут в своих клетках неизгладимый след космической травмы.

— Неизгладимый след, — бормочет Юрий. Он держит крысу в кулаке, рассматривая ее глаза через сильную лупу. Четыре дня прошло, а поврежденная роговица едва-едва затянулась тусклой сухой тонкой паутинкой покровной ткани.

Клетки больны. И Юрий знает, что их хромосомный аппарат поврежден — этот факт сто раз был констатирован им на микроскопических препаратах.

— Причина или следствие, вот в чем вопрос, — говорит он с никому не нужной выразительностью.

Поздно. Студенты разошлись. Ярослав колдует в соседней комнате со своими культурами. Юрий один в лаборатории.

Брандт и вместе с ним вся наука, которую он называет космической биологией, считают, что поражение начинается с ДНК и хромосом. А дальше, если испорчен аппарат, штампующий молекулы белков, портится и его продукт — белок. Неизбежно и неотвратимо. Потому что починить испорченную ДНК, склеить разорванную хромосому невозможно.

— Неужели это верно? — вслух говорит Юрий, обращаясь к крысе, сидящей теперь перед ним на столе. Крыса напряженно смотрит на него своими тусклыми глазами. Она больна! От лучевой болезни не выздоравливают. Пройдет год, а может быть и меньше, и в ее тканях начнется опухолевое превращение — лейкемия, рак молочной железы или еще что-нибудь в этом роде. А если рака не будет, она все равно проживет не более двух третей положенного ей срока. Лучевая травма укорачивает жизнь по крайней мере на одну треть. Крыса обречена. Если только верить этой науке. А Юрий не хочет ей верить. Он мечтает о другой науке, которая раскрывает не то, что кажется очевидным и потому бесспорным, а то, что скрыто и должно быть во что бы то ни стало выявлено. Если только жизнь есть жизнь, а не простое ожидание смерти.

Юрий снова сажает крысу за проволочную сетку. Открывает ящик стола, где в самый дальний угол засунута книга Панфилова «Происхождение организмов». Он достает ее, невольно оглянувшись, и ловит себя на этом.

На кафедре космической биологии к Панфилову относились как к ученому-самоучке, пытающемуся без учета своих возможностей и данных современной науки пересматривать вопросы, уже достаточно ясные и разработанные на современном уровне исследования. «Предоставим фантазировать нашему уважаемому Павлу Александровичу. Как мы видим из опыта работ профессора Панфилова, научная фантазия имеет большое значение для исследователя». В чем же фантастичность его исследований?

В том, что он имеет иное представление о природе жизни, чем профессор Брандт? В том, что он считает возможным пребывание живой материи в особом состоянии в мировом пространстве? Или, может быть, в том, что он по-иному смотрит на клетку как основу жизни и по-иному расценивает природу космического поражения, чем профессор Брандт, и совершенно недвусмысленно говорит об этом в своей книге?

Да, да, космическое поражение и вообще всякое лучевое поражение, по Панфилову, есть результат перехода живой материи к современному типу обмена веществ, когда атмосфера Земли наполнилась кислородом, который выделяют зеленые растения. А древнейшие живые организмы, населявшие Землю в то время, когда в атмосфере отсутствовал кислород, были нечувствительны к ионизирующей радиации.

Об этой древнейшей, величественной эре развития живой материн Панфилов говорил к своей книге так уверенно, словно он сам присутствовал при ее первых грандиозных исторических превращениях. Юрий опять — в который раз! — перелистал эти страницы.

«...А каким же еще мог быть климат земного шара в те далекие времена, когда живая материя начала завоевывать поверхность Земли, возникая из неживой материи в прибрежных мелководьях горячих первобытных океанов? Под тонкой пленкой едва застывшей земной коры клокотали океаны магмы, разогреваемой батареями атомного распада. Ионизирующая радиация плотным поясом окутывала Землю. Аммиак, окислы азота, углерода и фосфора густыми облаками висели над океаном, насыщая его биогенными соединениями. Живая материя возникла в этих суровых условиях, приспособленная к ним всеми реакциями первобытных живых организмов, и прежде всего устойчивостью против ионизирующей радиации. Жизнь появилась в бескислородной среде. Ее анаэробная энергетика обеспечила и защиту против радиации...» В общем то, что говорил в своей книге Панфилов, в какой-то мере совпадало с широко известными в радиобиологической литературе данными о повышении радиоустойчивости организмов в условиях бескислородной среды. Если поместить животное, мышь или крысу в атмосферу аммиака, окиси углерода, окиси азота, оно вынесет большую дозу радиации, не подвергаясь лучевой болезни. Но Панфилов шел дальше — он утверждал, что живые существа обладают свойством переходить к анаэробному, то есть бескислородному, обмену веществ, даже в нормальной атмосфере с нормальным содержанием кислорода. «Это свойство, — говорил Панфилов, — завоевано живой материей в тяжких муках зарождения в условиях высокорадиационной эры развития Земли. Вот почему простейшие формы жизни — вирусы, фаги, бактерии — обладают самой высокой радиоустойчивостью».

— Жаль, что ты не вирус, — пробормотал Юрий, обращаясь к крысе, не сводящей с него матово-розовых глаз.

Уже темнело. Юрий встал, убрал свое рабочее место, вынес клетку с крысами в комнату, где содержались подопытные животные, и побрел в лабораторию, чтобы взять портфель.

Короткий зимний день подходил к концу, но все двери в коридоре матово светились — во всех помещениях кафедры работали. Юрий машинально заглянул в полуоткрытую дверь кабинета Германа Романовича. Штейн в ослепительно белом, накрахмаленном халате сидел за микроскопом, Юрий поколебался с минуту, но решил войти: Штейн числился руководителем-консультантом его темы.

— А, Юра, входите! — приветливо сказал Штейн, бросив на него быстрый взгляд. — Что скажете, мой друг?

Штейн был в прекрасном настроении. Это чувствовалось в посадке всей его крепкой фигуры, в ловких движениях пальцев, бегающих по винтам микроскопа, и мажорном тоне звучного голоса.

— Мне кажется, Герман Романович, — сказал нерешительно Юрий, — что у моих крыс восстанавливается регенерационная способность...

— Да? — отозвался Штейн, выдергивая препарат из-под объектива и вставляя на предметный столик другой. — Что же, это бывает. Даже при рентгеновском облучении. Значит, каким-то клеткам повезло, и они остались неповрежденными...