В свои первые петербургские годы они усиленно помогают друг другу — фаворит Завадовский и личный секретарь императрицы Безбородко. Конечно, Безбородко получает от этой поддержки больше, чем фаворит. Он торопится закрепить свои позиции, но при этом сохраняет видимость былых предельно уважительных отношений с Румянцевым, хотя тот месяц от месяца теряет свои шансы при дворе. Дружба с недавним триумфатором безусловно не может нравиться императрице, но Безбородко готов пойти даже на известный риск, лишь бы сохранить в общественном мнении репутацию вполне порядочного человека. Личный секретарь Екатерины в последние годы жизни Грибовский очень точно заметит о Безбородко: «С 1776 по 1796 год достиг он первейших чинов и приобрел богатейшее состояние и несметные сокровища в вещах и деньгах, не теряя тем своей репутации». И это последнее обстоятельство составляло самый большой талант ловкого царедворца.

Завадовскому далеко до подобной ловкости. Он готов найти отзвук искренних чувств в отношениях с императрицей и может написать после совершенно неожиданного для него удаления из дворца: «Среди надежд, среди полных чувств страсти, мой счастливый жребий преломился, как ветер, как сон, коих нельзя остановить: исчезла ко мне любовь. Последний узнал я мою участь и непрежде как уж свершилось… Я еду в деревню малороссийскую». При этом из «деревни малороссийской», знаменитых Ляличей, больше похожих на сколок петербургского дворца, он будет беспокоиться о судьбе оставшегося в столице Безбородко, искренне веря в его наивность и упрашивая Бакунина Меньшого: «Еще прошу любите нашего сироту Александра Андреевича: он добрый человек, остерегайте его, где он неосторожен и где дружеский совет нужен».

Бывший фаворит так и не узнал, что Безбородко первым подметил признаки начинавшегося охлаждения императрицы и даже пытался предложить замену Завадовскому из числа своих близких родственников. У Семена Воронцова, непосредственного свидетеля разыгравшихся событий, были все основания сказать: «Завадовский в дружбе верен, никогда нигде не был причиною несогласия, не таков Безбородко». И если Завадовский, несмотря ни на что, поставит в своем поместье великолепный памятник Румянцеву работы известного скульптора Рашетта, то с Безбородко тот же ваятель столкнется по иной причине — для сооружения памятника на его собственной могиле.

Последовавшая в 1779 году «отставка» Завадовского уже не могла поколебать положения Безбородко. Он достигает влиятельной должности в Коллегии иностранных дел, постоянно нужен императрице, играет немаловажную роль в придворной жизни. Поддержанный сначала братьями Бакуниными, Безбородко вскоре становится их соперником не только в смысле решения коллегиальных дел, но и в отношении кружка литераторов, который собирался в их доме. К нему переходит на житье Львов, а стараниями Львова под опекой Безбородко оказываются один за другим Хемницер, Капнист, Державин, наконец, Левицкий. Впрочем, не исключено, что знакомство с семьей Левицких началось у Безбородко много раньше, в период его обучения в Киевской академии, при которой работал Г. К. Левицкий. Скорее всего, Левицкие были известны и Румянцеву. Во всяком случае, в 1779 году в связи с необходимостью иметь парадный императорский портрет для Курского наместничества Безбородко, в полном согласии с Румянцевым, передает заказ именно Левицкому. В письме от 26 ноября того же года он пишет былому своему патрону: «Не мог не поспешить должным моим о сем вашему сиятельству донесением, желая исполнить другое приказание ваше относительно доставления обещанного в Курскую губернию большого портрета ее величества, писанного академиком Левицким с Росленова оригинала, который отправил я с сим курьером, наказав ему отдать оный Петру Семеновичу [Свистунову], буди не найдет ваше сиятельство в Курске».

Современники не скупились на рассказы о Безбородко. О его богатствах, кутежах, слабости к женщинам и особенно к актрисам. Бриллианты, положенные (якобы положенные?) к ногам прекрасной итальянки Анны Давиа, окончательно затмили в глазах рассказчиков другую страсть Безбородко — живопись. А ведь его мгновенно выросшее собрание не знало себе равных в России и под названием галереи Кушелева — Безбородко (по фамилии наследника) сначала составило ценнейшую часть музея Академии художеств, позже вошло в состав Эрмитажа. Безбородко открывает дорогу Львову как архитектору, предоставив ему проектирование своего петербургского дома, ставшего со временем Главным почтамтом. Для того же дома он заказывает Левицкому портрет Екатерины.

Донесение итальянского дипломатического агента, характеризовавшего Бакунина Меньшого, не обошло и Безбородко. В 1783 году о нем сообщалось: «После князя Потемкина по порядку следует упомянуть о графе Безбородко, который своим ровным характером, кротким и почти застенчивым обращением, простой и неизысканной одеждой представляет довольно резкую противоположность с роскошью, самоуверенностью и надменностью вышеупомянутого министра». Это как бы другая, почти неизвестная сторона портрета будущего канцлера, не менее объективная, чем свидетельства частных мемуаристов.

Но ведь члены львовского кружка и не могли быть заинтересованы в обыкновенном покровителе и меценате, не искали простой материальной поддержки. Их взаимосвязь всегда имела в своей основе общность взглядов. Не случайно Безбородко, будучи отправлен в Москву с чрезвычайной миссией расследовать «дело» Н. И. Новикова, применил всю свою придворную ловкость, чтобы лишить его значения государственного преступления, на чем так яростно настаивала Екатерина. Для нее Новиков — «мартинист хуже Радищева», в трактовке, которую предлагает Безбородко, — безобидный чудак, недостойный императорских громов и молний. И надо было обладать достаточной внутренней смелостью, чтобы, вопреки прямым указаниям негодующей Екатерины, писать в донесении: «Мы употребим все способы к открытию путей, коими переписка сих, не знаю, опасных ли, но скучных ханжей производится». Безбородко явно рассчитывает на то, что ханжество в глазах Екатерины — тот нелепый и достойный осмеяния порок, по поводу которого она особенно охотно пыталась пробовать свои литературные возможности. Но и после того, как его точка зрения оказывается категорически отвергнутой — следствие передается в руки не знавшего сомнений и размышлений Прозоровского, а жестокость последовавшего приговора повергает в изумление даже самых преданных поборников самодержавных прав, — Безбородко уже при Павле делает попытку смягчить участь Радищева.

Нет, канцлер бесконечно далек от крайностей их взглядов, но тенденция возможных в этом направлении реформ представлялась ему разумной и понятной. Подобные расхождения не обнародуют, не обсуждают даже с очень близкими людьми — они дают о себе знать в отдельных поступках. И когда Я. Б. Княжнин отстраняется от литературного кружка, переместившегося в дом Безбородко, в нем говорит не верность старому покровителю своему Бецкому. Бецкой давно лишился и значения при дворе и самой возможности отстаивать собственные позиции перед императрицей. Просто Княжнин чужд тем тенденциям, которые заявляют о себе в творчестве участников кружка и которые фактически поддерживает и Безбородко.

С этой картиной обычно принято связывать три имени: Львова, подсказавшего ее идею, Державина, описавшего только что законченный холст в своем «Видении Мурзы», и Безбородко, от которого исходил заказ, — именно «Екатерина-Законодательница в храме богини Правосудия» и должна была украсить его собрание живописи. Но подсказанная Львовым идея в действительности родилась и увлекла мысль художника задолго до заказа. Левицкий впервые обращается к ней на рубеже 70–80-х годов, и первое решение композиции (вошедшее затем в собрание Третьяковской галереи) — один из самых высоких взлетов мастерства его и вдохновения.

Все здесь охвачено движением — высоко взметнувшийся в широких свободных складках алый бархатный занавес, клубы поднимающегося от ярко разгоревшегося жертвенника дыма, смятый ковер на полу, легкая, удивительно праздничная фигура Екатерины в переливах бледно-желтых тонов атласного драпирующегося платья с отброшенной на спину горностаевой мантией. На мгновенье задержал свой бег по морским волнам парусный корабль с развевающимся за кормой андреевским флагом. Готова продолжить движение руки Екатерина, будто только что выронившая горсть цветочных лепестков. Это та же пауза, за которой должны прозвучать звуки голоса, оживленного, уверенного, утверждающего слова монолога, смысл которого сохранила нанесенная на жертвеннике надпись: «Для общего блага». Отсюда ощущение не парадного портрета, но разыгрывающегося на сцене перед многочисленными и восторженными зрителями действия. И поднятая высоко над жертвенником статуя богини Правосудия — Фемиды увеличивает внутреннюю соотнесенность происходящего с действием античного театра.