– Как же ты могла его узнать, если он закрыл лицо газетой? – удивился Андрей.

– Но он же не мог закрыть газетой ноги, руки. Особенно руки: брюки можно поменять на джинсы, ботинки на кроссовки. А руки не замаскируешь, не зима все-таки… У рук такой же портрет, как у лица. Неповторимость кистей, ладоней, пальцев. У этого, следящего, большие пальцы рук похожи на репчатый лук. Это так же заметно, как шрам через физиономию.

– Ты невероятное существо! – восторженно выдохнул Двинятин.

– А сегодня, когда я подходила к «Умке», чтобы встретиться с тобой, он стоял у газетного киоска и что-то покупал. Если б я его увидела раз, а потом – через месяц или через год, вопрос бы не стоял. Но если один и тот же человек так часто возникает рядом… Значит, слежка, – невозмутимо делилась своими наблюдениями Лученко.

– Логично, – согласился Андрей. Он нахмурился. – Знаешь, если бы я не был рядом с тобой в Феодосии, не видел с самого начала, как ты раскрыла это преступление с близнецами, не поверил бы. Но теперь в твои наблюдения и ощущения верю безоговорочно. Тебе видней. Ты говоришь «слежка» – значит, слежка. Мне не даны такие способности, как у тебя. Но зато мне дано защищать тебя от опасности.

Вера с благодарностью сжала его руку. Их пальцы переплелись.

– И потому с этого дня мы всюду ездим вместе. Я буду твоим личным водителем и телохранителем. Хранителем тела…

– Это мне нравится, – кокетливо улыбнулась Вера, но тут же вновь стала серьезной. Пристально взглянула на Андрея. – Я собираюсь рассказать тебе об Алисе и той истории, которую она мне поручила раскопать. Хочешь?

– Конечно, – тут же откликнулся он.

Вера вздохнула с облегчением и рассказала. Про девушку и ее покойных родителей, про эвтаназию, про письмо и бегство из Англии сюда, в родной город. Андрей внимательно слушал, в конце хмыкнул:

– Да уж, нестандартный поступок. Никто ее не поймет. Но я понимаю. А что до эвтаназии… Ты осознаешь, как тут все скользко? Между прочим, для меня как ветеринарного врача слова «эвтаназия» и «милосердие» – синонимы.

– Андрюша, объясни поподробнее.

– Мои бессловесные пациенты не должны мучиться и страдать. Ни в коем случае. Именно потому, что они же не могут нам пожаловаться. Да, я всегда борюсь за здоровье любого животного, сколько можно. Но если конец неизбежен, причем конец болезненный – всегда предлагаю хозяевам усыпление. Они не для того рядом с нами живут, радуют нас, чтобы страдать…

– Я понимаю…

– Ну вот. А в вашей, «человеческой» медицине легкой смерти не допросишься. Чтобы перестать невыносимо страдать, нужно вымаливать обезболивающие, унижаться… А уж перейти в мир иной тебе не дадут. Будут бояться ответственности.

– Ну, не надо так уж обо всех. Врачей можно понять, они же лечить должны, а не убивать. К тому же мы живем в обществе. А общество консервативно, религиозно и полагает, что самоубийство – это грех. И разрешать пациентам уходить из жизни недопустимо.

– А позволить агонизировать разумному существу – допустимо?! Наблюдать за невыносимыми мучениями – не грех? Вот послушай. В клинику однажды позвонила женщина, вся в истерике. Приезжайте, говорит, усыпить пса, поскорее! Ну, я слово за словом пытаюсь успокоить ее и выяснить, в чем там дело. Оказывается, речь не о ее собаке, а о чужой. Она гуляла вечером во дворе с любимым пекинесиком, видит – в кустах что-то большое. И песик ее прыгает и лает на кусты. Подошла, видит: лежит огромный дог, полускрытый брезентом, дрожит, дергает головой. Увидел их, заскулил. Она поняла, конечно, что дог болен, что его привез сюда и выбросил из машины какой-то подонок. Но испугалась, ушла домой. Всю ночь не могла уснуть. Пекинес тоже, стоял у входной двери и строго смотрел на хозяйку, иногда начинал выть. Утром она – опять во двор. Дог уже лежит без сознания, лапы сводит в конвульсии. Мимо идут люди – ноль внимания, ну ты же знаешь наших прохожих. Человек бы лежал, и то решили бы, что пьяный, и не подошли. Полдня прошло, пес все не умирает. Она звонила и в санэпидемстанцию, и в городскую службу животных, и еще куда-то…

– Я догадываюсь, что ей ответили, – сказала Вера с состраданием. – Вот пусть сдохнет, и тогда уберем. А так это не наше дело.

– Точно. Звонила она и в районную ветклинику. Ей сказали: ладно, приедем усыпить, готовьте девяносто гривен. Представляешь? А она пенсионерка. Короче, рыдает в трубку, предлагает какие-то копейки…

– Ты, конечно, примчался, сделал укол и денег с бабульки не взял. Еще и собаку увез и похоронил где-то за городом, бензин потратил.

– Откуда ты знаешь? – изумился Двинятин.

– Действительно, откуда я тебя знаю? – подначила Вера с улыбкой. – Я ж тебя впервые вижу.

– Ладно, кончай издеваться. Сердце у дога было сильное, пришлось не один укол сделать…

– Это все так, ты прав, но в нашей «большой» медицине нет такой милосердной однозначности. И споры между врачами, церковью и простыми людьми об эвтаназии будут, я думаю, длиться еще очень долго. Законопроекты о «легкой смерти» в разных странах то возникают, то отменяются. И правильно. Не должен человек сам решать, жить ему или не жить. Он часто не имеет права этого делать. Человек слаб, импульсивен и эгоистичен, да и вообще склонен к суициду.

– А вот японцы самоубийство считали высшей доблестью. Это у них было проявлением высшего героизма, демонстрации силы, самообладания и верности бусидо. Даже когда харакири запретили, по закону многочисленные самоубийцы осуждались, а по нормам японской морали их считали героями…

– Да ну тебя с твоим буси-до и буси-после! – воскликнула Вера. – Я еще могу понять – больной и страдающий, но полный сил человек, вспарывающий себе живот… Фу!

– Фу-фу, – примирительно поднял руки вверх Двинятин. – Но тем не менее. Все вопросы, связанные с «семейным делом», будем решать вместе.

– Разденешь Олю, артист? – золотозубо ухмыльнулся кряжистый торговец цветами, протягивая Савчуку огромный букет алых роз на толстых стеблях.

– Он обещал раздеть Машу, – нахмурил густые брови другой торговец, подошедший из мясного ряда.

Мясник вытер руки и довольно жуткого вида нож о фартук, густо заляпанный кровью.

– Нет вопросов! – натужно улыбнулся Владлен, решив про себя: «Такому зарезать, как мне высморкаться». – Если обещал, обязательно раздену, не сомневайся, брат!

– Не понял, – ввинтился в разговор третий, небольшого роста крепыш с бешеным взглядом черных глаз. – А Настю? Я за что отстегиваю?!

– Не горячись, дорогой! – Савчук вложил все свое актерское обаяние в улыбку. – Всех ваших девочек раздену, все будете довольны. А сейчас извините, очень тороплюсь, сами понимаете – съемка!

– На, возьми. – Строгий мясник сунул ему пакет, где лежал кусок свинины. – Пусть твоя жена отбивные сделает. Ты должен много есть, чтобы женщин раздевать! – И гулко загоготал на весь рынок, так громко, что покупатели и продавцы невольно оглянулись.

– Мы в субботу будем ждать твою передачу, телевизор не выключим, – добавил крепыш, остальные закивали. – Так что постарайся.

Владлен Савчук, артист театра и кино, завернул на рынок по пути на ночную съемку. Он работал ведущим одной из самых популярных в последнее время телевизионных программ – «Взрослое шоу». Ему повезло: когда команда телевизионщиков, которым платил этот фармацевтический олигарх Голембо, искала ведущего, знакомые сразу указали на него. Болтлив, весел, обаятелен, находчив – то, что надо! И теперь его лицо стало безошибочно узнаваемым. Конечно, артист и раньше не мог пожаловаться, что его не узнают на улицах, но то была публика избранная, театральная. «Взрослое шоу», к удивлению Влада, сделало его популярным среди тысяч и тысяч простых смертных.

После атаки рыночных продавцов и ажиотажа вокруг шоу настроение артиста стало приподнятым, адреналин в крови бурлил. «Вот вы как, ребята, раскочегарились! – подумал он уже в своем автомобиле, выезжая на проспект. – А ведь такие, как вы, как раз и определяют рейтинг передачи. Пока вам нравится то, что мы делаем, пока десятки тысяч мужиков в субботу вечером с бутылкой пива или с чем покрепче прилипают к экранам своих телевизоров, а их жены пишут возмущенные письма на телевидение, депутатам и всяким разным чиновникам, а их дети-подростки втихаря переписывают на диски или скачивают из Интернета любимую программу – шоу продолжается».