— Эй, урус! Готова твоя работа?

— Завтра, как уговорились, закончим, — отвечает Егорий.

— Ну, смотри, рыжая борода! Костер у меня уже готов, — стеганул коня и умчался в степь.

Вот уже первая звездочка на небе робко мигнула, за ней другая. Последняя ночь наступила.

— Все, — говорит Егорий, — кончай шить. Собирайте теперь вокруг черепа и кости бараньи и к шкурам привязывайте.

— А это «добро» зачем? — спрашивают мужики.

— Потерпите маленько, скоро узнаете.

Стали собирать черепа да кости по степи. Их тут как камней в горах валялось — любило поесть кочевое войско. А сам Егорий незаметно к повозке ихнего лекаря подкрался и вытащил оттуда мешочек серы и разных трав сушеных. Потом большой медный кувшин воды на костре вскипятил и бросил туда все травы да еще степного дурмана пучок добавил. Из кувшина такой пряный дух по степи повалил, что кони стали всхрапывать, а стражники повскакали, кричат возбужденно:

— Эй, урус! Брага варишь?

— Да нет, — отвечает Егорий, — узвар крепкий. Мужиков погреть.

— Дай сюда! Сами замерзли. Мужики завтра на костре погреются.

Вырвали у него кувшин и вылакали все до дна. Тут и ударил им дурман в голову. Выронили пики и повалились наземь без памяти.

Вскочил Егорий на ноги, глаза горят.

— Ну, братья, пора! Лови их лошадей и станови по два в ряд друг за дружкой. Теперь бараний ковер берите и коней покрывайте. Да кверху, кверху мехом-то!

— Да что ж это будет, Егорий, скажи толком?

— А будет это лютый Змей Горыныч. Он-то нас и спасет.

Глянули мужики, и впрямь кони под мохнатой, до земли, пятнистой попоной на огромную, стоногую змею похожи!

— Вот страсть-то! — крестятся. — А башка-то где?

Раскидал Егорий кучу сухой травы, а под ней страхолюдная драконья башка лежит с оскаленной пастью. Мужики с перепугу шарахнулись. Потом пригляделись, а это не страшные зубы из пасти торчат, а ребра коровьего скелета, что Егорий шкурами обтягивал.

— Поднимай башку, не бойся, — поторапливает Егорий, — на первую пару лошадей привязывайте. Потом сами под шкуры полезайте и, как свистну, стегайте коней что есть мочи и орите так, чтоб чертям тошно было.

Когда мужики проворно под шкуры влезли и вцепились в конские гривы, Егорий запалил в костре факел и в змееву голову влез.

— Ну, братья, не отставай!! — Да как свистнет Соловьем-разбойником — конь на дыбки взвился!

Тут мужики лошадей стеганули, взвыли зверями дикими — самих мороз по коже со страха продрал.

И понеслись все разом!

Вражье войско пробудилось от шума, глаза в темноту пялят, не поймут, что стряслось. Гудит, дрожит земля от топота, все ближе, ближе, и вдруг полыхнуло впереди пламя, и вмиг озарился страшный, огнедышащий дракон. Огромный, мохнатый и прямо на них несется! Из зубастой пасти огонь и желтый дым валит, из глаз красные искры сыплются, по бокам черепа и белые кости гремят, а сам ревет так жутко, что кровь в жилах стынет.

Что тут началось! Лошади взбесились и с диким ржаньем понеслись лавиной по лагерю. Давят людей копытами, а те орут от ужаса, мечутся по степи как безумные, и нет им нигде спасения.

— Гони! Гони-и-и! — яростно кричит Егорий, а сам серу на факел подсыпает. Вот от чего огонь, искры и желтый дым из драконьей пасти летит!

Промчался огнедышащий змей по поваленным шатрам, по растоптанным врагам и улетел с воем в ночь.

Все тише и тише бегут взмыленные лошади, наконец совсем стали. Попадали на землю из-под шкур мокрые от духоты мужики. Хохочут, обнимаются от радости, а иные даже плачут.

— А Егорий где же?

Подбежали, драконью башку наземь свалили, а там Егорий сгорбившись сидит, руками голову обхватил.

— Ты чего это, Егорий? — затревожились мужики. — Чего стряслось-то?

Отвели его руки от лица и ужаснулись. Все лицо у него обгорело, а глаз и вовсе не видать.

— Ах мать честная! — крестятся мужики. — Горе-то какое! Видать, сера в глаза пыхнула. Как же ты теперь без глаз-то?

— Не знаю… — глухо говорит Егорий, — езжайте по домам. Не ровен час, погоня нагрянет.

— А ты как же теперь свой дом сыщешь? Не по-людски это — тебя в таком виде одного бросать.

Но как его ни уговаривали с провожатым ехать, не согласился. Ну, делать нечего, поклонились мужики своему спасителю низко, до самой земли, поблагодарили, а в лицо стараются не смотреть, сердце заходится, и ускакали в разные стороны.

Егорий тихонько поводья тронул, едет сгорбившись, сам не знает куда, от нестерпимой боли стонет, в седле качается.

«Нет, — думает горестно, — нельзя мне домой ехать, нахлебником на печи сидеть. Не дай Бог, Марьюшка с детьми увидят такую образину — напугаются до смерти. Чем небо зря коптить, лучше медведю или волкам поддаться. Хоть какая-то польза им от меня будет».

Заржала тихонько лошадь и остановилась.

Прислушался Егорий — вроде река рядом течет, прохладой веет. Слез на землю, шлепнул лошадь по спине.

— Ну, пошла, пошла, милая, а то и тебя звери задерут. — Упал лицом в мокрую траву и затих…

А в это время Марьюшка места себе не находит, мечется по избе, как птица в клети, ни прясть, ни спать не может. Чует ее сердце — беда с Егорием стряслась, и тянет, тянет ее неведомая сила вон из избы. Выскочила она в ночь за ворота, а ноги прямо к реке несут. Прибежала запыхавшись на берег, сердце из груди чуть не выпрыгивает. Огляделась тревожно по сторонам и видит: стоит в тумане на том берегу черная лошадь. Посмотрела она на Марьюшку и заржала тихонько. Потом головой стала кланяться, будто зовет ее.

Покатилось у Марьюшки сердце: ой, не к добру лошадь ее кличет! Сама не зная зачем, в туманную реку вошла и поплыла на тот берег и только из воды вышла, тут и наткнулась на своего Егория. Надо же такому случиться — к родной речке лошадь его привезла.

Вскрикнула Марьюшка и на колени перед мужем упала.

— Кто здесь? — поднял лицо из травы Егорий.

В ужасе отпрянула Марьюшка, зажала обеими руками рот, чтоб не вырвался страшный крик.

— Я это, я, — шепчет, а саму слезы душат, и ничего больше вымолвить не может.

Отвернулся Егорий.

— Брось, — говорит, — меня. Уходи. Зачем я тебе такой?

У Марьюшки все слезы в момент высохли.

— Ты чего это говоришь такое? Кому ж ты еще нужен, как не мне? Ишь чего удумал! Да мы тебя с бабушкой Акулиной к весне вылечим. Она заговоры волшебные знает и травы тайные. Глаза бы целы остались, а красота. — Бог с ней. Девки меньше на тебя заглядываться будут, а я тебя такого еще больше люблю… Ну, подымайся. Давай я тебя на лошадку подсажу. Но! Трогай, милая!

— Да она по-русски не понимает.

— По-русски, может, и не понимает, зато думает по-человечьи. Это ведь она тебя найти помогла. — Обняла лошадь за шею и поцеловала ее в добрую морду.

Уже светать начало, когда они реку переплыли и к своим Дворикам пошли. От мокрой лошади пар валит, вздрагивает всем телом от холода, а Марьюшка сбоку идет. Вода с платья ручьем льется, а она ничего не замечает. Прижалась к мужниной ноге и смотрит на него, сгорбленного, а в глазах такой свет и счастье светятся, какого даже в невестах не было…

Что зорька ясная, что день светел — все для Егория ночь темная, непроглядная. Уж второй месяц сиднем на лавке за печкой сидит. Руки без дела, как крылья перебитые, на коленях лежат, голову повесил, птицей нахохлился, молчит, думы тяжелые, как камни, ворочает.

Да… Ржа железо ест, а печаль сердце гложет.

Тихо стало в избе, невесело. Бывало, вечером станет Марьюшка рассказывать, как она днем с дочками сено в стога метала, а из травы вдруг заяц косой, как чертенок серый, выскочил и напугал их до смерти! Дашка бежать пустилась, Анька со страху присела и голову подолом накрыла, а Марьюшка в сторону отпрыгнула да на грабли наступила. Грабли-то ее вдоль спины и приласкали!

Все хохочут, а Егорий и не улыбнется. Сидит, словно каменный. А Марьюшка дальше что-нибудь веселое рассказывает, потом в сени выскочит, наревется там, но только не слышно, чтоб Егорий не знал, и вернется как ни в чем не бывало.

А бабушка Акулина слезам волю не давала, некогда было. Каждый день за травами в лес ходила и этими травами пахучими и заговорами волшебными Егория лечила.

Рано на зорьке, чтоб никто не видел и не сглазил, на речку сходит и студеной водицы принесет. Водицу эту в деревянный ковш выльет и начинает шептать: «От восточной стороны выкатилась туча грозная. Из этой тучи грозной вылетала грозная стрела огненная. Отстреляла и отшибала у раба божия Егория ломоту, родимец с белого лица, с ретивого сердца, с ясных очей, с черных бровей, из горячей крови, из черной печени. Эти слова вострей копья и вострей острого ножа, ключ в море, замок в поле. Моим словам — аминь!»

Потом ножом крест на дне ковша начертит, а воду в лицо Егория плеснет.

— Фу-ты, бабушка! — вздрогнет Егорий. — Опять ты за свое. Без толку это. Быть мне слепому на веки веков.

— Ну нет, внучек! Я от тебя, как репей от козы, не отстану. Колотись, бейся, а все надейся! С лица-то уж почти все рубцы сошли, скоро все своими глазами увидишь, коли мне не веришь.

И руками своими сухонькими, темными от крестьянской работы, какие-то листья влажные и травы горькие к глазам его приложит и белой тряпицей повяжет осторожно.

И так каждый день неустанно отсылала Акулина хворобы Егория на острые ножи, в пуп морской, к золотой щуке, что в позлащенном камне сидит, в темные леса к гнилой колоде, возле которой для хвороб и питье, и кушанье приготовлено. Верила: непременно Егорий поправится — и этой верой черные мысли его разгоняла.

Однажды осенью, когда серое небо принялось слезами унылыми землю мочить, остался Егорий в избе один с Ваняткой. Народился-таки у него мальчонка, как он и ждал. Сидит Егорий, по своему обыкновению, на лавке, молчит, а Ванятка по полу ползает и кота Терентия ловит. А кот никак не дается, ускользает из маленьких ручонок. Кому же охота, чтоб его за хвост таскали? Сел Ванятка посреди избы и давай реветь с горя!