Случались иной раз неожиданные препятствия. Так, умер в Квинтанисе пресвитер Сильвин, и правильно сделал, потому что был помехой моему делу. Но мне нужно было обезвредить и его преемников из белого духовенства, а отправить их вдогонку за ним я не мог, да к тому же нельзя было пренебрегать людьми грамотными, влиятельными, тем более что город был в зоне постоянных алеманнских налётов. Решил я совершить специально для преемников Сильвина чудо. Вместе со вторым пресвитером и диаконом я всю ночь пел у носилок с телом псалмы, потом отправил их передохнуть, да и сам хотел перевести дыхание перед свершением задуманного, — и вдруг ощутил, что в церкви кто-то есть помимо меня и смотрителя. Дважды посылал я его на поиски и только на третий раз он обнаружил спрятавшуюся девушку — из тех, которые обречены на безбрачие посвятившими их богу идиотами-родителями. Я, как вы знаете, принимал в монастырь только мужчин. Женщинам место в миру — пусть рождают детей, рождают новые поколения…

«Рождают» звучит громче, чем «рожают»… Велика их роль в жизни и нельзя им от неё отказываться. Я отпускал им грехи, в крайнем случае заставлял поститься и молиться сверх обычного, но в монастырь не брал, и вам не советую, разве что самый крайний случай придёт для создания женской обители. Ещё раз напоминаю — в Норике куда больше «людей-углей», чем «людей-золы», ибо многие здесь родились от отборных мужчин — как римлян, так и варваров, как подобру, так и от насилия. И каждый норикский римлянин или каждая римлянка-норичанка подобны отборному зерну на поле человеческом, не то что очень многие потомки римлян в других местах. Мало беречь их от смерти, нужно ещё, чтобы они жили и порождали новую жизнь. Запомните это, новые вожди римлян Норика…

А эта девушка, наслышанная о моих чудесах, хотела тайно увидеть одно из них. И сама бы не увидела, и меня бы невольно разоблачила. Пришлось выставить её из церкви. Потом я пристроил её в сборщицы десятины среди женщин — дело это добровольное и очень трудоёмкое, семейным оно не всегда по плечу… А пресвитер и диакон вернулись, я довёл их до нужного состояния — уже умел это делать в считанные минуты, практика помогла, — и приступил к главному. Они с двумя привратниками стояли у самого гроба. И когда я внезапно сказал покойнику: «Во имя господа нашего Иисуса Христа, святой пресвитер Сильвин, говори с твоими братьями!» — незримые волны моей воли захлестнули их сознание, сковали тело, и они увидели, что покойник открыл глаза, и услышали, как он сказал, что на том свете лучше и чтобы я его больше не беспокоил. А потом он закрыл глаза и умер окончательно — для них. Но если бы та девушка, не замеченная и не изгнанная мною, смотрела из своего укрытия — она бы этого не увидела и не услышала — эти волны быстро гаснут, как круги на воде, теряют силу — до неё они бы не докатились…

Я вообще не стремился к слишком широкой огласке моих чудес — о них знали те, для кого я их устраивал, а вширь должна была распространяться уже только моя слава, а не подробности моих деяний — ведь враги и просто скептики следили за мной. Чем меньше они будут знакомы с подробностями моих действий, тем легче мне будет с ними бороться. А силы нужны для дела, а не для излишней для этого дела победы. Учтите это. И с предсказаниями то же самое. Вы знаете, что Одоакру я предсказал в Италии великое будущее и что он меня за это поистине боготворил. Но не ему одному я такое предсказал. Живые молчат и ждут своего часа, ибо огласить предсказанное — значит, лишить предсказание силы. А мёртвые молчат по другой причине…

Гораздо важнее чудес и исцелений та цель, средством достижения которой они были.

И к моменту падения верхних крепостей руги прочно осели против входа в долину Данубия, истребив или изгнав скамаров, взяв округу Фавианиса и Комагениса под защиту, перекрыв путь не только герулам и прочей мелочи, но даже готам, которые так и не сунулись тогда во избежание не стоящих добычи тяжёлых потерь. Алеманны на западе набегов не прекратили, но за выкуп несколько раз отпускали пленников. Вы помните, что однажды я даже сумел при личной встрече так подействовать на Гибульда, что он отпустил всех имевшихся пленников без выкупа. Власть его над соплеменниками куда больше, чем у того же Флакцитея или Февы — попробовали бы они так задеть права своих подданных! Костей бы не собрали. А ему сошло… Десятинные фонды не только помогали бедным или шли на выкуп пленников — как-то удалось откупиться ими и от осадивших Тибурнию готов — конечно, случай помог, что собранная Максимом десятина ещё не была отправлена ко мне, но и то, повторяю, важно, что Максим и другие вожаки в этой моей сети относятся к людям высшего качества и могут в трудную минуту решать сами, и сами же могут выполнять своё решение, что это поистине люди из людей, не ради своих шкурных интересов, а ради ближних и дальних своих ношу на себя взваливающие.

А вот с монахами дело иное. Монастыри и келейки покрыли запад и восток Прибрежного Норика и все монахи слушались меня беспрекословно — кроме известного вам случая в Бойотро. Тот случай особо важен для меня — в нём таится угроза. Помните, я говорил, что цель моя — спасти римлян, ибо их опыт и знания выше, чем у варваров, и если они погибнут, то человечество обеднеет в несравненно большей степени. Погибнет память о пройденном пути и опасностях на нем. Но оказалось, что для спасения носителей памяти и разума нужно сначала выбить из них память и разум — иначе они не дадут себя спасти. Так бьют веслом по голове тонущего, прежде чем втащить его в лодку — иначе он может её перевернуть.

Пресвитеры в Астурисе были носителями разума, когда высмеивали меня и моё обращение к их пастве. Другое дело, что им следовало самим иметь агентов в Паннонии, которые сообщили бы им о движении ругов и готов, ибо город был порубежный и гроза на Недао гремела небывалая. Но то, что я их пастве говорил, действительно опровергалось с позиций разума. А спасти и их, и весь Норик я иначе не мог…

Во всяком случае, от монахов моих мне требовалось беспрекословное повиновение, слепая вера в меня. Эти же трое в Бойотро оказались умнее, смелее и упорнее, в десятинной цепи они были бы драгоценнейшими звеньями, а тут — они начали рассуждать, а открыться им я не мог. Ведь даже если бы один против тысячи поставить на то, что они не примут моего плана спасения норикцев — и это было бы непростительным риском.

Им самим — не спасти. Я — могу спасти только так. А спорить некогда, и огласка недопустима… Пришлось срочно плыть из Фавианиса с тремя братьями — точнее, с тремя палачами, чтобы изгонять из них Дьявола и притом не одними лишь молитвами и постом, и не только моим внушением. Сильные и достойные это были люди, а пришлось их ломать, стирать с их душ написанное на них жизнью. Потом-то именно они во время набега Гунимунда прикончили памятного вам нахала-пресвитера и подбросили в баптистерий той самой базилики[8], из-за которой у меня с ними началось расхождение. Потом-то они сражались в первых рядах под Батависом и погибли как герои…

Но о чём они думали в последние мгновения жизни, ещё не увидев бегущих врагов?.. И я не переставал думать об этом случае никогда. Ведь после нас могут найтись, даже обязательно найдутся желающие вот так ломать несогласных с ними умных и сильных людей и будут при этом ссылаться на меня и на случай в Бойотро. Не я один так поступал, но мне это не оправдание. Так не рою ли я сам ту яму, куда когда-нибудь упадут спасаемые мной сейчас люди? Одна надежда — что тогда, в будущем, найдутся свои Северины, которые вступят в схватку с той грядущей бедой… Слабая, признаться, надежда — трудно быть Северином… Опять завещаю — старайтесь предугадать последствия любого своего нынешнего действия в будущем. Ибо любое нынешнее несомненное добро со временем станет злом. И наоборот тоже может случиться, так что не всякое нынешнее зло спешите уничтожить — вдруг оно когда-нибудь обернётся добром, вдруг нынешний враг станет союзником. Уничтожить — просто, а воскресить и я с моей подготовкой не могу… Подумайте о подготовке людей для будущего. У себя ли, у иных ли союзников своих. Ищите готовящих… Тайно!