— Разве ты не позволишь быть с тобой в день ухода?

— Нет. И когда подумаешь, то поймёшь, почему не позволяю. В этом мире мы видимся последний раз. Но я надеюсь, что ты захочешь увидеть меня в ином, вечном мире…

— Захочу и увижу, учитель! Прощай!

Ни к матери, ни к отцу, ни к дяде Фердеруху не было у Фредерика такой любви, как к этому человеку. И вот нет святого, а дядя на исходе второй недели после смерти его ограбил дочиста не только десятинные склады, но и весь монастырь. И это дядя, который всегда ценил только жизни своих воинов, да коней и оружие! Что с ним случилось? Хорошо ещё, что не восстали римляне (но почему они не восстали?! Непонятно…), а то страшно подумать, сколько было бы крови и чем это кончилось бы для ругов… Но раз «страшно» — значит, я обязан думать… Но как ни прикидывать все возможности, вспоминая рассуждения учителя, видно только безмерное ослабление ругов. Но если это вижу я, то как не увидел дядя?! Верно сказано, что если кого Господь захочет погубить, то сперва лишает разума… А вдруг дядя задумал такое, чего и святой не знал? Ведь вот уже четвёртая неделя истекает, а он как ограбил монастырь, так и исчез для всех со своей дружиной. И раньше никто не знал, где его искать, кроме его доверенных людей — он всю жизнь, как воином стал, жил как в походе, метался с заставы на заставу, двух ночей в одном месте не спал. Никто не знал, где он, а он как чутьём угадывал — где в нем нужда, и появлялся, и побеждал… И святой тоже так узнавал, но он-то от Бога был наделён, а дядя?.. Не от Дьявола ли? Нет! Не может быть! И святой сказал бы мне, а он ни словом не помянул Сатану, только сказал, что тропа дяди неверная… Что же будет с дядей и со всеми ругами? И что делать мне? Учитель! Ты не слышишь меня с небес… Отзовись!

Не отзывался с небес Северин, но в ответ на очередной немой призыв Фредерика открылась без скрипа дверь и вошёл Фердерух.

— Дядя?!

— Я, племянник. Но потише. Никто не должен знать обо мне в этом змеином гнезде.

— Это дом отца и деда. И твой тоже, хотя ты не родился здесь, как я. Что с тобой, дядя?

— Это дом святого покойника, который не верил ни в какого бога, племянник. Слишком много здесь его глаз и ушей. Хорошо, если никто не слышал твоего возгласа — ты не сумел сдержать голос. Я ухожу, а ты завтра придёшь перед заходом солнца в ту самую башню, где любил уединяться твой святой. Не дёргайся и молчи. Я буду там. И вы, и римляне — все с перепугу засели за свои стены. Ждёте, когда меня Бог накажет. Скоро. Но завтра ты будешь в башне и никто не должен об этом знать. Тебе пока не на кого положиться и не с кем посоветоваться. С отцом — не смей. Тебе пока что его не судить, а мне можно. Он сейчас как мокрая курица, хотя трусом никогда не был. Сумей решиться и придти незаметно. Захочешь — сможешь, чему-то я тебя учил…

…Исчез… Идти или не идти? Надо же додуматься — в башню святого… Надо идти. Некому сказать мне сейчас, как быть. И отец про меня забыл, и мать ничего не помнит кроме последнего разговора со святым, всё повторяет его слова. А я им о своём с ним разговоре тоже ничего не сказал. Почему он так много сказал мне и почти ничего им? Неужели скоро и их не будет? Неужели мне одному отвечать за ругов и этих норикцев? Они как гиря на наших ногах. Был святой — они были его народом, были союзниками, данниками, но не угрозой. А сейчас я вижу в них одну угрозу. Но ведь это мой дядя всё поломал! Он виноват!.. Но он мой дядя и первый воин Ругиланда, а они… Что я думаю?! Неужели я изменил памяти святого? Моего Учителя? Но и дядя меня учил… Нет, не изменник я! И завтра я буду не где-нибудь, а в его башне. Там его взгляд меня легче найдёт, если он следит за мной с небес. И он поймёт, что я не изменник, что я выполняю его завет — думаю. А чтобы думать — надо знать. И завтра я узнаю… Что? Что-то такое, без чего не жить ругам. Но это значит, что первые брызги из того котла, о котором сказал святой, уже долетели до нас? Уже началось?.. Вспомню снова, что сказал святой — о дяде. Так, вспомнил. Сравню с тем, что сказал дядя о нём. Сравнил… А теперь — что получается, если взглянуть двумя глазами и услышать двумя ушами — не за того, не за этого, а извне смотря и слушая. Интересно… Получается нечто третье… Как это он говорил: думай и о других? И за других? А я ведь тоже «другой» меж ними двумя… Пришла мне пора думать и за себя — оба к этому толкали. Ибо — опять оба говорят, что теперь мне решать за ругов. Как же это выходит? А выходит, что идти надо, что оба мне велят идти… Ну что же… Буду вовремя и буду уже не «мальчиком» и не «племянником», буду… кем?… Как дядя сказал — «пока не с кем посоветоваться» — значит, будет с кем… Да, пришла пора становиться вождем. Рано. Но нужно. Значит — стану.

— Замёрз, племянник? Ничего, мы тут всё приготовили. В яме под настилом — жаровня с углями, шубы тоже припасены. Накидывай, это не монастырские, а наши. Времени мало, а сказать надо много. Я побит, племянник, впервые в жизни побит. И побил меня мертвец. Не смотри на меня так — незачем. Я его никогда не любил, это верно, но уважал всегда — сильный враг достоин уважения. Да, враг. И не мне одному — всем ругам. Мы для него — цепные псы, стерегущие покой его любезных норикцев. Можно псам мясо подбросить — вроде дани этой. Да и то их торговцы у нас больше прибыли берут, чем мы от той дани имеем. Сколько веков торговать учились… Можно псов за ушами почесать и даже пузо им погладить — всё равно они псы, а не люди. Люди ему — норикцы, ради них он всех ругов готов под нож пустить. Что, не согласен?

— Он то же самое сказал о тебе, дядя.

— Правильно сказал. И для норикцев его правда выше моей. Да я-то ведь руг. И ты как будто тоже. Я не про арианство или кафоличество говорю. Про кровь в наших жилах, про язык наш, про память о предках. Они в ранах своих вражьи дротики ломали, бились до последней крови, до последнего дыхания — зачем? Чтобы мы сейчас свою кровь отдали этим двуногим волам и меринам? Они же кончены, они сами ни на что не годятся. Он среди них был последним мужчиной, хотя и был монахом…

— А Батавис, дядя?

— А Лавриак, племянник? Он там, в лепёшку ради них расшибался, а они носы воротили… Да пусть бы они были и не меринами, а жеребцами — пусть сами от волков отлягиваются! А он своё: пусть руги их оберегают, а о себе пусть не думают — это для моих норикцев вредно, если они о себе думать станут…

— Не так, дядя! Ты не знаешь!

— Чего не знаю? О чём он с тобой говорил в последний раз? Врёшь, знаю. И не кричи. Незачем моим воинам твой крик слышать. Теперь они твоими станут, должны уважать. Им и так худо — знают, что ты меня убьёшь.

— Я?!

— А кто же? Фева в Каины не годится, да и король-то он неважный. В его королевстве чёрт знает что творится, а он с женой в церковь засел и поклоны бьёт… Дураки, всё равно церковь арианская, а со мной из могилы своей кафолик воюет… Кафолик… он же ни в какого бога не верил… А отец твой Февой был, Февой и остался, Фелетея из него не вышло. Сопляк в штанах — таким и до старости доживёт, если раньше не прикончат…

— Дядя, у меня и так голова кругом идёт. Что ты мне загадки загадываешь да ругаешься? Позвал — так скажи, чтобы я понял…

— Молодец, умеешь спросить. Ну что же… Ты к нему бегал на нас с отцом жаловаться, что невесту тебе без тебя выбрали?

— Не бегал, ездил.

— Всё одно. Не было там меня, не слышал вас, а знаю, о чём он с тобой говорил. Такие мы с ним были враги-дружки, что он подумает — а я догадываюсь, подумаю я — а он уж о том заранее подумал. Только вот всегда он был первым. И остался первым. Знаешь, почему? У него за спиной тысячи лет и тысячи книг, а у меня моя голова, да сказки старух, да песни скальдов, да книги Вульфилы…

— Не Вульфилы, дядя…

— Знаю. Переводил он Писание, не сам писал. Да и перевёл не всё. Часть ему не по зубам оказалась. Мне тоже — я ведь потому и латынь учил, чтобы понять не переведённое им, да недалеко от него ушёл. А книги те ещё много крови прольют — таких дураков, как мы. Они ему хитрости подсказывали, а я их только угадывать мог, мне не у кого было подсказку слышать. Только от предков, да много ли их было у ругов? И то ведь — скальдами своих сказителей зовём, у скандийцев переняли, прежние-то наши бардами звались, так что хоть сколько-то чужого впитать сумели. Но за ним-то весь Римский Мир и те, кого римляне сожрали, и те, на ком зубы обломали — Писание ведь тоже не про одних евреев говорит, там и от других мудрость оставалась. Вот я и отставал от него, только следом плёлся. Следил, конечно. Вот в этой башне он не случайно уединялся — со своими, лазутчиками встречался. Кое-кого из них я знаю, и люди мои тоже. А что толку? Ведь не схватишь, не выбьешь тайну — и знает такой не так уж много, и молчать будет не хуже любого руга, и святой твой сразу всё поймёт… А здесь подслушать ни разу не удалось. Слал я людей — ни один из них от него не укрылся. Даже расспрашивать ни разу не стал. Найдёт, как нюхом учует, и попросит уйти. Смиренно так, как и положено святому отшельнику… А ведь я один во всём народе такой, что мог его мысли угадывать, хоть и с запозданием. Ну, а сунутся руги в Италию — сколько там книг и читателей?