А потом Лев Первый отправил в Италию флот под началом магистра далматинской армии Юлия Непота, который Гликерия низверг и приказал посвятить его в епископы города Солоны в Далмации. Сам же Юлий Непот получил от своего императора диадему Запада. Гундобад даже обороняться не стал и убрался в Бургундское королевство, сойдя с римской сцены…

А пока всё это происходило, вестготы беспрепятственно расширяли свои владения в Галлии, и так было, пока они не вторглись в область Арвернов, ныне искажённо именуемую Овернью, где главным был город Клермон, епископом коего был поэт и историк, человек вроде бы легкомысленный и для власти непригодный, получивший эту синекуру от какого-то покровителя — Сидоний Аполлинарий. И ту случилось нечто небывалое: не жители отдельного города, защищавшие свои жизни и свободу, а поголовно всё население этой провинции оказало им яростный отпор. Военным вождём стал сын покойного императора Авита Экдиций, а Сидоний Аполлинарий вдруг переродился и стал духовным вождём сопротивления с поистине огненным словом, воспламенявшим души людские. Видно — было в тех местах достаточно людей с душами-углями, а не душами-золой, было кого воспламенять… И долго вестготы ничего не могли поделать, но очень уж неравны были силы, а из Италии помощи всё не было — не от Рикимера же с Гундобадом было её ждать сыну убитого Рикимером Авита! Но и от Юлия Непота не было помощи, а напротив — пришёл Экдицию приказ сдать ещё удерживаемые земли вестготам. А магистром армии вместо сброшенного Гундобада и вместо героя Экдиция император Юлий Непот, вроде бы долженствовавший заботиться о своей империи и в этот момент свободный от нажима Рикимера и Гундобада, поставил патриция Ореста — римлянина из Паннонии, беспринципного прохвоста, начинавшего свою карьеру одним из секретарей Аттилы.

— Но, Учитель, ведь помимо Рикимера и Гундобада были их выученики, тот же Одоакр, которому остался один лишь соперник — этот Орест…

— Да. И Непот обязан был это учитывать. В этот момент он мог это сделать, но не сделал. Почему?

— Не подрывал ли он силы Запада умышленно? Не был ли он лазутчиком, которому поручено убить часового и открыть путь во вражью крепость?

— Похоже, что именно так. Видимо, Востоку было выгоднее полностью ликвидировать Запад, чтобы только одна империя осталась в пределах бывшего Римского Мира — ромейская, заселённая новым народом, ещё многоязычным и многокровным, но уже сплачивающимся в нечто единое. Но делали это не торопясь, как бы прикрываясь привычным идиотизмом высшей власти, судить которую всё равно нельзя, ибо «нет власти не от Бога». Возможно, выжидали, пока вымрут или будут выбиты последние римские патриоты, которые ещё будут пытаться что-то сделать. Чтобы унаследовать кладбище, а не осиное гнездо… Вот Орест и сделал предпоследний шаг к падению Западной империи: он пообещал своим варварам-федератам треть италийского земельного фонда и, опираясь на них, сверг Юлия Непота и выслал его обратно в Далмацию. Пощёчина Востоку? Да. Но почему же не было ответного хода? А зачем? Пусть делает то, для чего его на этот пост высланный Непот ставил. Лавина движется, нужно лишь её направить, подтолкнуть, втянуть добавочные массы снега и камней, для этого нужны расчёт и выдержка. Они у империи были — в верхах могли жрать друг друга, а чиновники, ведающие делами Запада, своё дело продолжали делать — их работа была рассчитана на десятилетия…

Непот сброшен в августе 475 года, а в октябре Орест провозглашает императором своего юного сына Ромула Августа, словно в насмешку названного именами основателей Рима и империи. Но в историю этот красивый мальчик вошёл как Августул, «Августишка» — ибо стал последним императором Римского Мира. Осталась Восточная, Ромейская, может быть — «византийская», если называть её по предшественнику Константинополя Византию, империя, но Римской уже нет и не будет, ибо нет римлян. Мальчик правил уже тенями, да и власть его была тенью власти отца, а власть отца — тенью власти Рикимера, а власть Рикимера — тенью власти Аэция… Недолгим было его квази-правление и недолгой жизнь. Ведь пока шла вся эта свалка вокруг трона, на западе усиливались вестготы, на юге вандалы, на востоке империя. Но особенно режущей по живому мясу казалась угроза стоявших у самого входа в Италию остготов — не было никаких природных преград, способных их удержать, а сил всей несчастной Гесперии не хватило бы против их силищи. Сокрушив всех своих соседей-варваров, сломав их последнюю попытку выстоять на реке Болии в 469 году, они во время карательных походов в земли всех своих противников (кроме бывших очень уж на отшибе и защищённых природой ругов) вдруг увидели, что и грабить уж больше некого.

И тогда весь этот могучий народ с громким криком приступил к двум из трёх правивших им братьев Амалов — Тиудимеру и Видимеру, ибо, третий — Валамер — уже успел умереть, требуя хоть куда, да идти из Паннонии. Братья бросили жребий и Видимеру выпало вести своих на Гесперию, а Тиудимеру — на Византию.

Трудно найти лучшее подтверждение остготской силе того времени: спокойное убеждение в том, что обе половины племени, расходясь в совершенно разных направлениях и не имея возможности друг другу помочь, не просто победят, а победят легко, без большой крови, словно не на войну собрались, а на охоту или даже просто в лес за грибами или ягодами — на варварском севере это принято — так и сквозит в этом решении.

Вот тут мы снова можем соприкоснуться с «Житием Северина». Помнишь, как жители Тибурнии вели борьбу с некими варварами с переменным успехом, а потом заплатили выкуп из собранных в десятинный фонд одежд — в семнадцатой главе? Писалось-то «Житие» Евгиппием уже под властью остготов, так что поминать их лишний раз он не рискнул. А мы знаем, что Видимер двинулся именно через Внутренний Норик. Вряд ли он опасался горячей встречи на Венетской равнине — скорее просто душа не позволила не ограбить попутно столько лет не трогаемую и совсем рядом лежавшую территорию. Но напоролся он там на что-то такое, чего одним норикцам не припишешь, а перевалы в Италию могли быть перекрыты имперским войском, что заставляло спешить. Поэтому он и ограничился выкупом и собирался впервые в римской истории вторгнуться в Италию через перевалы со стороны Норика. Но почему-то затоптался в Норике и при этом ничего не разрушил и не истребил. А потом, уже весной 473 года, спустился в Италию, где его вместо войск встретили посланцы нового императора Гликерия и как-то сумели уговорить отправиться к братьям-вестготам, видимо, при участии кого-то, о ком я так и не смог узнать. Что-то во всём походе Видимера непонятное… Сам он тут же умер, так что дальше его народ вёл его сын, тоже Видимер. Что же, они не прогадали — держава вестготов стремительно разбухала в то время, так что пополнение пришло очень вовремя и было встречено с почётом.

Видимо, именно этот эпизод заставил империю обратить своё внимание на северные земли — не случайно Евгиппий в двадцатой главе упоминает об отправке гарнизоном Батависа ходоков в Италию за жалованьем — оно ещё поступало на данубийский рубеж в эти последние годы. Но тут закрутилась вокруг западного трона последняя карусель, в которой всё большее участие принимал один из беглецов с берегов Болии — Одоакр.

Сын короля скиров — почти уничтоженного остготами племени — он участвовал в битве при Болии, когда остатки его народа вместе с воинами уничтоженных почти полностью или ожидавших того племён, доведённых до предельной ярости и отчаяния, попытались взять реванш — и потерпели страшное поражение. Среди беглецов, шедших через Ругиланд и Норик в Италию, были и такие, которым приходило в голову заручиться благословением уже приобретшего популярность святого Северина. Был среди них и Одоакр. И Северин его заметил, выделив среди других, предсказал славу, удачу, власть — а что ещё нужно заново начинающему жизнь человеку, как не вера в успех?! Ведь Одоакр был сын короля скиров, а в Италии скопилось уже немало скирских беглецов. Вот и стоило им узнать, что среди рядовых дорифоров-копьеносцев — императорских телохранителей — оказался Одоакр — как потянулись к нему, урождённому вождю, имевшему к тому же и способности, и какой-то опыт. Возникло скирское землячество, пополняемое теперь всеми приходящими скирами. Такова норма поведения людей, привычных к племенной организации. Стоит ли удивляться, что Одоакр, оказавшись главой скифского землячества, проявляя активность вследствие уверенности в обещанном Северином успехе, попал на глаза всесильному Рикимеру и был им приближен? Не стоит. Скиров было слишком мало, чтобы они стали опасными, а польза от этой сплочённой группы была. Но Рикимер возглавлял не племя, а орду. Войска империи были именно ордой, объединяя и организовывая людей разных кровей, языков, вер, обычаев, но одной судьбы. Землячества были — с этого начинал всякий новый пришелец со стороны, начиная искать своих хоть в чём-то близких. Но знакомец его и в какой-то мере сородич — в другой центурии, в другом отряде. Рядом — другие. Или он поддержит их, а они его, или им всем грозит гибель. Приходится держаться друг за друга, вверять свою судьбу достойнейшим, а не знатнейшим. Одоакр поначалу притянул к себе скиров тем, что был сыном их короля, но — не прояви он способностей и не будь, как говорят солдаты, настырным — от него бы отступились… Заметь — ломка в человеке кодекса рода и племени лишает его этики, морали лишает, а кодекс орды — если он пришёл в готовую орду — пропитывает его не сразу. А если орда только ещё возникает — кодекс приходится вырабатывать по ходу дела, причём методами драконовыми. Иные на этих отборных двуногих, утративших свой прежний кодекс и потому расчеловечившихся, просто не действуют. Отсюда свойственная солдатам жестокость и кажущаяся бездуховность — они живут в иной сфере и подвержены вот этим внешним воздействиям и вот этому внутреннему перерождению. Пойми теперь, в какую переделку попала душа Одоакра — в ещё более крутую, чем когда-то у Аэция. Интересно, провидел ли Северин это заранее, но что наблюдал он за Одоакром издали после его возвышения и стал предугадывать его поведение — несомненно…