Когда я сунул бумагу в карман, Улуотс сказал:

"Только делайте это так, чтобы не вызвать недоразумений. Понимаете, у нас с завтрашнего дня по требованию русских начинает действовать запрет на фотографирование вне помещений. Поэтому лучше вообще не берите с собой фотоаппарата. И ничего не записывайте - а если и будете, то так, чтобы это не привлекло внимания".

Дома я сообщил матери незадолго до полуночи, что мне предстоит, и мама, конечно, как и следовало ожидать, всполошилась: дескать, д о л ж е н ли я туда ехать? И чтобы я, ради всего святого, вел себя так, дабы русские меня не арестовали и не запихнули в каталажку.

В час ночи я отыскал на Балтийском вокзале спецпоезд главнокомандующего с одним-единственным вагоном и показал свое командировочное удостоверение стоящему на ступеньках вагона капитану Яаксону.

"Ну что ж, коли так, поздравляю с повышением и прошу в вагон". Этот капитан Яаксон, брат министра образования, был адъютантом главнокомандующего и моим, хотя и неблизким, но все же личным знакомым. Он проводил меня в пустое купе, а сам вышел и вернулся лишь четверть часа спустя, когда поезд уже тронулся. Докладывал о моем прибытии Лайдонеру..."

"И как отреагировал генерал?"

"Кивнул. Это означало, что он вас не знает. И в то же время, что ваша личность его не раздражает, но и не интересует. И вообще - у него был довольно отсутствующий вид.

Капитан Яаксон пробыл со мной еще полчаса или даже больше и был, как бы это сказать, сам тоже несколько рассеян. События, навстречу которому мы - сидящие в этом вагоне и вся страна в колеснице своей судьбы двигались, капитан не касался. Вместо этого делился своими наблюдениями за время поездки в Москву в декабре прошлого года. Он был там в качестве адъютанта Лайдонера. И тут он вдруг вскочил и резко толкнул дверь купе - коридор салон-вагона был пуст на всем своем протяжении... Капитан закрыл дверь, снова сел рядом со мной и продолжил... Тогда же произошла следующая история. Они, Лайдонер и капитан, жили в отеле "Националь" в трехкомнатном номере люкс. Прием был весьма сердечным. На третий день за Лайдонером из Кремля прибыла машина - приглашение было сформулировано так, что адъютант не предусматривался. Ну не мог же генерал отказаться из-за этого от поездки. Итак, он отправился один. Капитан остался в гостинице, полчаса читал книгу, оставленную на тумбочке, - "Москва - столица мира" или что-то вроде этого, после чего решил немного пройтись и осмотреться. Бродил часа полтора по улице Горького, по Арбату и где-то еще. Зашел в три книжных магазина. Остановился у двух газетных киосков. Чтобы спросить план города. Такового в продаже не оказалось".

Улло пояснил:

"В декабре 39-го не было в продаже даже таких примитивных схем, какие продаются сейчас... А когда капитан вернулся в гостиницу и взглянул на письменный стол в своем номере - на пустой столешнице лежала аккуратно сложенная карта Москвы. Как хотите, так и понимайте.

Около половины второго капитан Яаксон ушел, и я заснул на несколько часов странным чугунным сном. Пока вдруг не проснулся, обнаружив, что лежу на левом боку, подтянув колени к подбородку - как воин три тысячи лет назад в захоронении Арду или Гальштадта. Или же как плод в материнской утробе. Примерно в четверть шестого вошел фельдфебель с чашечкой кофе и бутербродом. Через пятнадцать

минут - едва я успел побриться - за мной пришел капитан Яаксон: главнокомандующий просит к себе в салон.

Это было в десяти шагах от моего купе. Три купе объединены в одно, в центре узкий стол под зеленым сукном. Генерал сидел во главе стола. За столом несколько офицеров, начальник нарвской пограничной заставы майор Кыргма, если я не ошибаюсь, капитан Хинт и еще кто-то. Капитан Яаксон представил меня генералу:

"Советник правительства Паэранд, от премьер-министра..."

Генерал взглянул на меня, глаза у него были яркие, карие, напряженные, но руку пожал равнодушно. И другие точно так же.

"Садитесь, господа, - сказал генерал. - Итак, через полчаса в малом зале казино военного округа мы подпишем договор. Мерецков со стороны русских, я - с нашей стороны. В страну войдут примерно восемьдесят тысяч военных. В придачу к уже существующим базам. Таким образом, д о г о в о р заключается абсолютно формально. На самом деле это диктат. И это все, что я поначалу, а может, и вообще, имею вам сообщить".

Он остался сидеть за столом, нам же слабым жестом показал, что мы свободны, после чего все встали и разошлись, по крайней мере я вышел в коридор вагона и увидел: мы как раз проезжаем Солдино, не останавливаясь, разумеется, как и везде, за исключением пятиминутной стоянки в Тапа.

Через четверть часа мы прибыли на место. Перед зданием нарвского вокзала сели в два больших открытых бьюика и поехали через утренний летний город, такой яансенски-ньюманский2 , сверкающий чистотой, почти пустой, светлый и белофасадный. Между прочим, я первый раз видел барочную, как ее называли, Нарву Карлинга. И последний раз. Потому что ни до того, ни после я в э т о й Нарве не бывал. В таком виде город просуществовал еще только пять лет. Подъехали мы, значит, к казино - я не помню, где точно оно находилось, - и вышли на улицу, Лайдонер с несколькими офицерами из первой машины, я с капитаном Хинтом и с кем-то еще из второй. Увидели: в десяти метрах по другую сторону от парадной двери казино стоял черный "ЗИС", или как его там, эта откормленная борзая, гордость русских. Когда Лайдонер вышел на улицу, на той стороне отворилась дверца машины, откуда появился плотный, в рубашке цвета хаки и темно-синих брюках Мерецков в сопровождении нескольких офицеров. Стороны встретились на лестнице казино, и Лайдонер движением руки пригласил - пока что хозяином был он - гостей войти первыми. Там уже нас встретил, щелкнув каблуками, дежурный офицер...

Внутри Лайдонер прошел впереди делегации в помещение, которое, наверное, было малым залом казино. Толком и не помню, какой он был. Желтые панели из мореной фанеры, длинные зеленые шторы, продолговатый стол со стульями с двух сторон.

Потом говорили, будто Лайдонер был настолько вне себя, что хотел поставить свою подпись в левом верхнем углу, где обычно значилась его резолюция, и капитан Хинт якобы вынужден был указать ему место для подписи внизу справа".

Улло сморщил нос: "Все это пустая болтовня. Я стоял от него в четырех шагах. Ничего подобного. Разве что был он чуть бледнее обычного. Но владел собой полностью. Ты же знаешь: там у Викмана он среди нас не был особенно популярным. В нашей галерее бюстов отсутствовал. И самоубийство его сына не прибавило ему в гимназии сочувствия ни на йоту. Это случилось за два года до моего поступления в школу, но об этом время от времени еще продолжали судачить. Хотя никто не знал (и по сию пору никто не знает), что послужило тому причиной. Карточный долг пятнадцатилетнего юноши, забеременевшая домработница или какой-то конфликт с властным отцом. А может, что-то совсем другое. Во всяком случае, никакого культа Лайдонера у нас не существовало. У меня дома тоже. Скорее, мне приходит на память... - тут Улло взглянул на меня несколько ревниво, потом вдруг торжествующе и усмехнулся: - Ты мне рассказывал, будто твой отец когда-то сказал, вероятно, в начале тридцатых, когда газеты пестрели именами кандидатов в президенты - Пятс, Лайдонер, Ларка и кто там еще, - что если среди них и есть м у ж ч и н а , так это в первую очередь Лайдонер. Но и это отнюдь не создавало культа. То есть, я хочу сказать, Лайдонер вел себя во время подписания договора абсолютно достойно. И еще одну поправку хочу внести: о том его известном высказывании, которое шепотом передавали из уст в уста и ради которого, собственно, я тебе всю эту историю и рассказываю. Эту фразу он произнес не во время подписания ультиматума и не после него, как позднее говорили, а на границе, когда открывали ворота. И не в такой обтекаемой форме, как рассказывали. А весомо и лапидарно.