"Давай я первым делом закрою окно..."

"Ага, закрой. Чтобы мы смогли поговорить".

И я отметил в испуге: еще одна мания преследования. Еще одна фантазия слежки. Невероятно, что это случилось именно с ним...

Я закрыл окно - Улло сказал: "Но потом снова его открой. Я не намерен тут киснуть".

"Хорошо... - я сел на табурет. - Прежде всего, почему ты ушел с работы?.."

"Надоело".

"А как ты сюда попал?"

"Сам явился".

Улло странным образом вообще не сидел при советской власти. Так что я не был уверен, пародировал ли он практикуемое десятки лет в советских тюремных документах издевательство, заключавшееся в том, что везде, где заключенный должен поставить свою подпись о том, что он препровожден тогда-то и туда-то, ему было велено писать вместо Меня доставили - Явился... А может быть, в ответе Улло не было и тени пародии.

"Что с тобой?"

"Отравление".

"Почему же в таком случае ты здесь?"

"Отравление дает осложнение на психику".

"И какое у тебя отравление?"

"Исходное вещество - ацетилен".

"Но ведь это было двадцать лет назад?! К тому же ты работал в противогазе?.."

"Без противогаза я бы умер уже двадцать лет назад".

"Но ведь ты уже двадцать лет не имеешь дела с ацетиленом?!"

"Это аккумулирующийся яд, который при известных химических условиях, так сказать, взрывается".

"Что значит - при известных химических условиях?.."

В эту минуту кто-то постучал в дверь и в палату вошла та самая бдительная сестра, которая препроводила меня сюда. В руках у нее был поднос с дымящейся миской каши. Улло чуть ли не в ярости завопил:

"Нет! Нет! Нет! Оставьте нас хоть на минуту в покое!!" - И я должен признаться, что именно этот его вопль и эта его беспомощная ярость пробили корку моей невнимательности, обнаружив, каким же больным и физически слабым он на самом деле был. Сестра - они ведь там ко всему привыкли - улыбнулась дружелюбно и, повернувшись ко мне, сказала:

"Попробуйте вы тоже с ним поговорить. Нельзя же так. Он вторую неделю совсем ничего не ест. Если продолжит голодовку, придется начать его искусственно кормить. Это же ему самому будет неприятно. Попробуйте с ним поговорить..."

Улло махнул рукой, чтобы сестра вышла за дверь, и обратился ко мне:

"Посмотри, плотно ли закрыта дверь".

Когда я проверил дверь и Улло убедился, что она действительно закрыта, он вдруг быстро выдвинул ящик своей тумбочки, что-то выхватил оттуда - это была школьная тетрадка в синей обложке - и сунул мне в руку:

"Положи в карман!"

"Что это?" - я сложил тетрадь пополам и сунул во внутренний карман.

"Мое приложение - к твоим запискам. Дома прочти. И делай с ним, что хочешь".

Я спросил: "Послушай - что ты имел в виду, сказав, что ацетилен при известных химических условиях - взрывается?"

Он ответил шепотом и раздраженно, может, даже нарочито:

"Что ты все выспрашиваешь. При смешении с известным газом".

"Что это за газ такой?"

Он произнес все еще шепотом, но впервые за время нашего разговора с проблеском иронии:

"Футуриум. Ну, хватит, ступай".

Я встал с табурета и сказал: "Ладно. Сегодня твой врач сделал для меня исключение. Следующий день посещения в пятницу. Я приду тебя навестить".

Он махнул рукой или указал на дверь, жест был, во всяком случае, весьма вялый, но я не понял его, подумав, что он протягивает мне на прощание руку, - хотя мы пятьдесят лет не практиковали этот жест. Я взял его за руку. Она была пугающе бессильной, странно холодной. И какой-то очень чужой. Так что я сообразил, он не собирался пожимать мне на прощание руку, а просто...

Прежде чем сесть на автобус у ворот парка, я зашел в главное здание к доктору Рохтла и спросил, пользуясь привилегией давнего семейного знакомства, что он может сказать об Улло.

Этот парень с рыжими кучерявыми волосами и конопатым приплюснутым носом, несмотря на свою невзрачную внешность, был одним из самых тонких специалистов в своей суровой области:

"Улло Паэранд?.. Довольно интересный случай. Эта его история с отравлением ацетиленом, если он вам ее рассказывал, конечно, на девяносто пять процентов фантазия".

"Ах, значит, только на девяносто пять?.."

"Ну, - протянул доктор Рохтла, - скажем, на девяносто девять..."

Я спросил: "Все-таки не на все сто?!"

Он отозвался: "Знаете - в медицине границы представлений редко бывают абсолютны..."

Я сказал: "Ну, что касается жизни и смерти..."

Он парировал: "И здесь они тоже - редко бывают так очевидны, как нам кажется. И проходят не там, где мы их определяем, кстати... Впрочем, оставим это. История с ацетиленом, по всей вероятности, фантазия. Но у него есть и другие придумки".

"Например?"

"Например? Белая стена в палате, там, у изножия кровати, - она, по его мнению, время от времени превращается в экран. За его затылком имеется проектор, который проецирует на экран картинки".

"И что они из себя представляют?"

"Например, радиоволны. Какие-то сигналы. Временами от людей. Однажды он беседовал с Черчиллем..."

Я усмехнулся: "Черчилль уже двадцать с лишним лет как умер..."

Доктор вскинул розовую ладонь: "Вот вам, пожалуйста, относительность смерти... - И сменил тон: - Так что в диагнозе вашего Улло есть что-то шизофреническое. Но мы продолжим обследование. И кроме того, у него весьма больное сердце".

В обещанную пятницу я не смог прийти к Улло. Не помню, что помешало. Задним числом должен у себя спросить, было ли это что-нибудь серьезное, какая-то работа, какая-нибудь другая, еще более серьезная обязанность - или просто боязнь необходимости притворства? Такая необходимость возникла бы сразу, как только он начал бы рассказывать мне про радиоволны, которые он видит на своем экране... Может, я еще подумал: эта необходимость увеличилась бы вдвойне, если бы я встретил в больнице жену Улло и почувствовал себя особенно стесненно в неловкой ситуации... В следующую среду мне позвонила его жена. Я не мог узнать ее по голосу, приглушенному рыданиями, пока она себя не назвала. Улло умер вчера утром. В результате второго инфаркта.

Легко можно представить, как я был потрясен. Так что едва смог пробормотать слова соболезнования и поспешно спросил: когда же у него был первый инфаркт? Потому что никогда об этом не слышал. Его жена, бог мой, его вдова ответила, всхлипывая, что и она ничего не слышала, следы первого инфаркта обнаружены только теперь, только там, в психиатрической больнице, после того, как сделали кардиограмму...

Похороны Улло прошли, как водится, совершенно незаметно. В старой часовне на Рахумяэском кладбище. Со светским распорядителем панихиды, которому, как всегда, нечего было сказать. Его слова ничего не говорили ни уму ни сердцу. Дуэт расстроенных скрипок, несколько десятков провожающих вокруг гроба с дешевой обивкой. Затем эти провожающие, их было все же больше, чем я ожидал, столпились в лучах осеннего солнца у старых могил Берендсов, очерченных каменной оградкой, покрытой пятнами мха, возле ослепительно желтых холмиков песка между могилой матери Улло и его собственной, свежевырытой.

Среди провожающих были несколько одноклассников Улло из Викмановской гимназии, я узнал кое-кого из этих старых людей, но были, конечно, и такие, кого я узнать уже не смог. Наверняка пришли люди с чемоданной фабрики, из клуба филателистов и прочие коллекционеры.

Жена Улло была, конечно, печальна, но держалась хорошо. Когда я после того, как зажгли свечи на могиле, снова пожал ей руку, она живо отозвалась на это рукопожатие и сказала, почти выражая мне соболезнование со своей стороны: "О, я понимаю, ведь вы были такими старыми друзьями...", что заставило меня, к своему стыду, подумать: что ты можешь понимать... если я и сам толком не знаю, насколько серьезно все это было... А когда она увидела, что я собираюсь уходить, воскликнула: