Неужели я должен Тебе, который есть почти что мое второе "я", еще раз приводить все доводы, что только Ты пригоден для этой роли, безоговорочно пригоден, и что это Тебя ко многому обязывает? Хорошо: я сделаю это. Твои ко многому обязывающие преимущества таковы: Твой бесспорный авторитет в глазах как старого, так и молодого поколения. Твой опыт конспирации. Твоя видная роль революционера. Твое знание мира и людей. Твоя посредническая политическая позиция. И, last not least16, твой патриотизм, который Ты не запятнал ни единой дешевой патриотической фразой. Настолько-то я тебя знаю. И кстати, эта твоя нейтральность, словно бы скрытая в башне из слоновой кости, очевидно, позволит Тебе длительное время действовать гласно, прежде чем Ты будешь вынужден уйти в подполье. Потому что рано или поздно Тебе, разумеется, придется это сделать.

Правда, сейчас мне вдруг приходит в голову: а может быть, я пишу Тебе все это из чувства зависти и в отместку - завидую твоему покою, в котором ты так широко смог себя реализовать, в то время как мне, по крайней мере в литературной форме, отнюдь не удалось себя проявить. Обо всем этом наш старый друг Тасса, с которым я когда-то столкнулся в Швейцарии в весьма характерные времена, мог бы немало нам поведать. Если он, конечно же, не станет безмерно фантазировать, как это часто с ним случается. И все же: может, я из зависти просто хочу Тебя выдернуть из Твоего писательского покоя (плодотворного покоя!) и ввергнуть в сферу риска, в которой в последние годы пребываю.

Ну, ладно. Дорогой старый друг: я прошу Тебя - ради Европы, Эстонии и ради Тебя самого - пожертвуй своим творческим покоем во имя более общих ценностей. Я далек от мысли, будто то, о чем я Тебе сейчас скажу, может стать в каком-то смысле санкцией, но, боюсь, это правда: мое неизменное уважение к Тебе рассеется в прах, если Ты откажешься выполнить императив, которому Ты призван последовать.

Дорогой собрат по судьбе (ведь мы должны быть собратьями по судьбе, ибо родились в один день, как Ты знаешь, только часа рождения мы, кажется, не знаем, и тут его совпадение или различие может оказать весьма важное влияние на характер) - дорогой брат, Ты ведь не станешь думать, будто я отказался от дела, ради которого предпринял столь опасный путь, как моя поездка в Эстонию, в такой момент, - будто я отказался от него по какой-то ничтожной причине. Ты поймешь, поскольку Ты не только живописуешь декорации, но также психолог, и поймешь, что я отказываюсь от встречи с Тобой только по самой настоятельной причине: по высочайшему наказу избегать лишнего риска. Причем подчиняюсь лишь оттого, что не могу объяснить автору наказа, чем он рискует, призывая меня к отречению.

И все же я надеюсь, что Ты, Фридеберт, сделаешь то, чего я от Тебя жду, словно мое ожидание является для Тебя тоже наивысшим наказом.

Твой А.В.

Таллинн, 28 июня 1942.

Ну, на следующий вечер в Тарту я отнес это письмо Тугласу. На Таллиннскую улицу, в дом номер 16. С Тугласом, к сожалению, встретиться не удалось. Госпожа Эло приняла письмо в прихожей. На всякий случай я легонько приклеил уголок конверта. Ибо мне было невозможно объяснять, от кого это письмо, - наверное, я этого и не должен был знать.

"Увы, Туглас отдыхает. У него сегодня снова начались головные боли... - сказала госпожа Эло с сожалением. - Но я сразу, как только он проснется, передам ему письмо".

Таким образом, я не стал объяснять, чье это письмо. Может, я даже и сделал бы это, если бы меня не удивила безупречная, но все же несколько отстраняющая приветливость хозяйки дома.

Однако за несколько месяцев мое удивление забылось, сенсационное письмо стало обретать в моем сознании резкие очертания. Так что когда я через восемь недель снова отправился в Тарту проверять наше отделение, - нет, я не пошел на сей раз по своей инициативе в дом Тугласа, но когда госпожа Эло, выходя из дверей "Вернера", попалась мне навстречу, я все же сказал: "Прошу прощения, госпожа..." - и проводил ее за угол в сторону Эмайыги.

"29 июня вечером я привез вашему мужу письмо из Таллинна. Он как раз отдыхал. Я передал письмо вам. Не спрашиваю, что было в том письме и как на него отреагировал господин Туглас. Но позвольте мне спросить: получил ли он это письмо?"

Она посмотрела на меня из-под широкой белой летней шляпы изучающими серыми глазами с темными ресницами, эта светлая женщина, следы увядания на ее треугольном лице, кажется, были незаметны для наблюдателя, столь естественно и гордо поднята ее голова, и так по-королевски стройна ее шея:

"Вы - принесли письмо Тугласу? А как вас зовут?"

"Ой, госпожа - я представился, когда принес письмо, - но само собой - разумеется..." - и назвал себя.

Госпожа Эло покачала головой: "Нет. Не помню".

Я сказал: "Мне передала это письмо в Таллинне в кафе "Фейшнер" госпожа Линде..."

"Жена Бернарда Линде? О Господи, мне это ни о чем не говорит. У Бернарда их было так много..."

Я уточнил: "Госпожа Линде получила его от своего мужа..."

"То есть от Бернарда?"

"Именно".

"Но ведь Бернард отчаянный фантазер! Это что, должно было быть письмо Бернарда Тугласу? Если так, то его вовсе могло и не быть!"

"Нет, госпожа, это не было письмо Бернарда Линде..."

"Вот видите. А чье же оно, в таком случае?"

"Это было письмо Артура Валдеса, оставленное Бернарду Линде. Для передачи господину Тугласу..."

Госпожа Эло звонко расхохоталась: "Письмо Артура Валдеса?! Ха-ха-ха! Милый юноша, вы производите впечатление образованного человека... Неужто вы не знаете, что Артура Валдеса вовсе не существует?!"

Мы остановились у развалин Каменного моста. Госпожа Туглас сказала: "Вот что. Сейчас я сяду в лодку, которая перевезет меня на другой берег. А вы зарубите себе на носу: я не помню, чтобы вы приносили нам письмо. К тому же от Артура Валдеса. Потому что Валдес всего лишь мистификация, давнее литературное озорство Тугласа, замыслы которого то один, то другой - Тасса17, Гайлит18 и кто-то там еще - из-за отсутствия собственных идей развивали. Если вы и приносили такого рода письмо, оно должно было принадлежать кому-то из этих эпигонов. Какому-то, по сути, психотеррористу..." - Последнее слово, отражавшее глубокое презрение, госпожа Эло произнесла, ступив в лодку, однако, уже стоя в лодке, помахала мне длинной белой перчаткой, которая взвилась маленькой изящной чайкой. Я крикнул:

"Но я видел его собственными глазами. Я разговаривал с ним. Долго. Я жал ему руку!"

Госпожа воскликнула мне в ответ: "Это чья-то балаганная шутка, поймите!"

Я повернулся и пошел обратно в сторону ратуши и подумал: даже если бы я усомнился, приносил ли я им на самом деле письмо, слово "психотеррор" подтверждает, что это письмо было. И что не только я его прочел, но и она тоже. Вопрос в том, показала ли она это письмо мужу. Из любви и осторожности могла его просто сжечь.

25

А теперь мне нужно на минуту сойти со следа Улло, но лишь для того, чтобы тут же на этот след вернуться, и уже не одному, а в компании - или по крайней мере в тени - еще одного приятеля тех лет, Эльмара Лоо.

Этот самый Эльмар был сыном нотариуса и школьной учительницы и учился вместе со мной и Улло в гимназии Викмана. Он был на один класс ниже меня и на пять классов ниже Улло, который наверняка знал его в лицо, но для которого Эльмар был все-таки посторонним человеком. Как, впрочем, и для меня. Поближе мы с ним познакомились в Тарту, а особенно в "Амикусе", и после закрытия "Амикуса" русскими властями сразу вслед за июньским переворотом продолжали общаться. К тому времени мы достаточно присмотрелись друг к другу, чтобы между нами стал возможен тот знаменательный разговор.

Произошло это в доме, через год полностью разрушенном при бомбежке, у родителей моей тогдашней жены Хеллы, мы с ней остановились там на несколько дней, приехав из Тарту, я не помню для чего. Туда, на эту историческую улицу, и пришел к нам в гости Эльмар со своей Каарин. А историчность этой улицы связана с ее названием. До 1938 года она называлась улицей Кентманна, затем в результате сверхусердия некоторых отцов города стала называться улицей Константина Пятса, стараниями новых отцов города получила имя революционера Яана Креукса, с приходом немцев, уж не помню, снова не то Пятса, не то Кентманна и затем за несколько дней до разговора, к которому я хочу вернуться, - Германа Геринга. Пока следы снежков и лошадиных яблок плюс сами снежки и яблоки не залепили вывеску на стене Эстонского банка так густо, что новую вывеску однажды ночью пришлось удалить, и пресловутая улица опять стала улицей Пятса или Кентманна. На эту, ставшую зеркалом истории, улицу Эльмар и явился к нам в гости. Со своей невестой Каарин, оба они были тогда студентами