Джентльмен из министерства, выслушав рассказ Альберта, сказал, что дело это не совсем по его части. Он порекомендовал обратиться к своему знакомому, работавшему в другом отделе, и даже снабдил Альберта рекомендательным письмом.

Человеку из другого отдела – потому, быть может, что он носил фамилию Марри[195], – этот Логан с его среднеевропейским надгортанником не понравился.

– По правде сказать, сэр, я не вполне понимаю, что вы подразумеваете, когда говорите «занять позицию». К нам каждую неделю обращается немалое число таких же британских евреев, как вы, и все заявляют аналогичного толка протесты. Я говорю всем им то же, что собираюсь сказать вам. Существует сложная взаимосвязь влияний и интересов. Вы должны понять, в каком трудном положении находится ныне дипломатия европейского континента. После недавнего успеха в Мюнхене, достигнутого с такими усилиями, позиция, усвоенная правительством Его Величества, вряд ли позволяет предъявлять какие-либо требования Германии, поскольку эта многострадальная страна напрягает все силы в стремлении найти последовательное выражение своей национальной самобытности и получить должное место в мировой табели о рангах. И как раз истерические сплетни, к которым прислушиваетесь вы и ваш собрат… вы и ваши собратья, как раз они и способны нарушить достигнутое посредством переговоров деликатное равновесие и поставить под угрозу мирные и близкие отношения.

– Но мои мирные близкие уже стоят под угрозой, – сказал Альберт, незаметно для себя скаламбурив так, как способен скаламбурить лишь человек, изъясняющийся на не родном ему языке.

– Ну, право же! Если вы упорствуете в том, чтобы основывать свое суждение о державе, подобной новой Германии, на слухах, которые сообщил вам проживающий в Иерусалиме брат…

Альберт знал достаточно, чтобы не распускать язык в присутствии торжествующего мюнхенианца.

– Вы, разумеется, вольны отправиться в любую поездку, но должен вас предупредить: если вы в чем-то преступите закон Германского рейха, то не сможете ожидать от нас защиты либо иммунитета. Я бы порекомендовал вам немного подождать. Если ваши родные искренни в их желании перебраться в Англию, им следует первым делом выполнить эмиграционные требования, установленные их собственным правительством.

– Да нет у них собственного правительства, сэр! – воскликнул Альберт, с сокрушением отметив, что голос его прозвучал точь-в-точь как голос одного из тех еврейских нытиков, которых и сам он, и большая часть мира не ставят ни во что.

Альберт никогда не рассказывал Майклу и Ребекке о том, насколько основательно подорвали его веру в Британию безразличие и неприязнь, проявленные правительством Его Величества и в тот день, и в четыре следующих, которые он провел в креслах приемных Уайтхолла, ожидая встреч с теми немногими терпеливыми чиновниками, что соблаговолили согласиться на беседу. Доживи отец до битвы за Британию и блицкрига, старался уверить себя Майкл, эта вера, быть может, и возродилась бы, хоть в самой малой ее части. Майклу предстояло лишь много позже узнать от дяди Луиса, в сколь полной мере отец лишился за ту мучительную неделю своих иллюзий, как и о подробностях того, что за этой неделей последовало.

Приехав в Вену, мистер Альберт Логан, знаменитый свекловод и сахарозаводчик, через посыльного вызвал родственников в отель, который почтил своим присутствием. Тут-то его и поджидало первое осознание наступивших перемен, тут-то острое жало Истины впервые и проникло сквозь его заново наращенную английскую кожу.

Посыльный вернулся через полчаса – с письмом. Альберт достал из кармана несколько бумажек, чтобы заплатить юноше, и изумился, когда тот грубо вырвал деньги из его руки и не произнес ни слова благодарности.

– Полегче, молодой человек, – сказал Альберт на своем, более чем патрицианском, диалекте венского офицера.

Посыльный плюнул на ковер, пятнышко желтоватой слюны плюхнулось на сияющий носок коричневого башмака Альберта.

– Жидолюб, – презрительно произнес посыльный и покинул номер.

Альберт неверяще покачал головой и вскрыл письмо. Жало Истины, пронзив кожу, двинулось дальше. Рассыпаясь в извинениях, родственники сообщали, что никак не могут присутствовать на назначенной им встрече. Согласно новым законам претерпевшей аншлюс Австрии, они обязаны носить на одежде желтые звезды. А людей с желтыми звездами в места, подобные отелю «Франц-Иосиф», не пускают.

Магомет взял такси и поехал к горе. Кузены Луис и Руди со всей их родней жили в комнатушке, расположенной в такой части Вены, куда Альберту, хорошо знавшему этот город по гусарским своим временам, никогда и в голову не пришло бы соваться. Увидев их, он испытал потрясение невыносимое, большее, чем когда-либо прежде. Даже белые черви в глазницах товарищей и поджаривание печени молодых казаков не потрясли его сильнее: в этой жалкой комнатенке острое жало Истины наконец проникло в Альберта на всю длину, прорвав стенки его сердца. Альберт оперся на свой зонт от «Суэйна, Эйдни и Бригга» и целых четверть часа проплакал, точно дитя, окруженный испуганной родней.

Альберт ведал, и затем отрекся от нее, верность императору Францу-Иосифу, чью кавалерию он так любил; он ведал, а теперь отрекся и от нее, верность двум королям – Георгу и Эдуарду, страну, народ и историю которых он так уважал. В этой страшной клетушке с неопределимо омерзительным запахом, лишавшим его родных всякого достоинства, силы и красок, отнимавшим все достоинство, силу и краски и у него самого, у его твида, дорогих чемоданов и маленького синего паспорта, в этой отвратительно смрадной клетушке Альберт принес клятву новой верности – верности своему народу, глупому, стенающему, беспомощному, комически действующему людям на нервы народу, религию которого он презирал, культуру не ставил ни в грош, а ужимки и предрассудки ненавидел.

С помощью лжи, хитрости, старых армейских связей и, прежде всего, денег Альберт раздобыл документы, позволявшие его родственникам покинуть Вену. Помимо Луиса, Руди, Ханны и Розель имелось еще четверо детей – Дании, Руфь, Дита и Мириам. Он поехал с ними поездом в Голландию, а оттуда судном в Англию, в Харидж. Пробыв в Хантингдоне столько времени, сколько потребовалось, чтобы познакомить родных с Ребеккой и ее няней миссис Прайс, Альберт отправился в Сассекс, повидаться с доктором Валентайном – директором школы, в которой учился Майкл.

– Здесь деньги, достаточные, чтобы отплатить его учебу до конца, – сказал он. – Вы позаботьтесь о том, пожалуйста, чтобы он получил прекрасную стипендию для частной школы.

– Ну, я полагаю, мистер Логан, что это зависит скорее от того, насколько мальчик умен и с каким прилежанием относится он к учебе. Стипендия – это навряд ли такая вещь, которую можно…

– Майкл самый умный и самый прилежный. А сейчас, пожалуйста, я повидаюсь с ним.

За юным Логаном послали мальчика. Пока они его поджидали, Альберт снова обратился к директору:

– Я хочу сказать еще, доктор Уолентайн. Возможно, что вы считаете моего сына и меня еврейскими людьми.

– Помилуйте, мистер Логан, я не привержен…

– Надо понимать, что мы не еврейские люди. Майкл не еврейский мальчик. Он мальчик Англиканской церкви. Я сейчас собираюсь в Европу, но у меня остаются здесь, в Англии, друзья. Если в мои уши попадет, что хотя бы один-единственный человек предполагает или делает утверждение, что Майкл еврейский мальчик, я, возможно, вернусь назад, чтобы забрать его и чтобы ударить вас моими кулаками, доктор Уолентайн, с силой, достаточной, чтобы вы умерли.

– Мистер Логан!

– Вот он сейчас идет. Мы пойдем погулять, он и я… он с нами.

Пока ошеломленный доктор Валентайн размышлял над этими пугающими угрозами, Майкл показывал отцу озеро, выпас для пони, крикетное поле и рощу, в которой он с друзьями играл в индейцев и ковбоев.

Альберт говорил на смеси идиш с венгерским. Майкл отвечал по-английски.

– Тебе уже семь лет, Майкл. Ты достаточно взрослый, чтобы разбираться в фактах жизни.