Дорогой Тед!

Полагаю, Вы еще здесь. Патриция сообщила, что Вы с дядей Майклом уже какое-то время «совещаетесь наедине».

Пора приехать и мне. Когда я появлюсь завтра, после того как пройду последнее обследование, Вы сможете рассказать мне о Ваших разговорах с дядей Майклом. Теперь Вы понимаете, что меня так взволновало? Я очень рада, что Вы участвуете во всем этом вместе со мной.

Теперь Вы можете поговорить с Патрицией и мамой, объяснить им, зачем Вы здесь. Но конечно, ни единого слова никому за пределами Суэффорда.

И присматривайте за Дэви. Постарайтесь, чтобы он сохранил свою силу, чтобы не думал, будто он совсем один или что его просто используют.

Когда Дэви впервые рассказал мне, как излечил Эдварда, я поняла, что означало мое решение приехать в Суэффорд. Неужели «чудо» – слишком сильное слово? Не думаю. Да и Вы теперь, наверное, тоже. Скажите мне, что все это не способно изменить Вашу жизнь, и я назову Вас лжецом.

С огромной, огромной любовью,

Джейн.

P.S. Самая настоятельная моя и последняя «декларация», как Вы их называете: улыбайтесь! Мы любимы. Мы любимы. Все будет замечательно. Все сияет. Все именно так, как только может и должно быть.

Из дневника Оливера Миллса. 29 июля 1992, Суэффорд-Холл

Наступил решающий миг, дорогой мой Дневник Душечки. Пишу это, а в голове у меня совершенный сумбур. Сейчас одиннадцать часов ночи, через три часа я буду… Ну, не знаю, что я там буду, но предстоящее мне есть ужас земной, это факт.

Я упоминал вчера о том, что все Герты Гетерики пребывают в подавленном настроении из-за некоей лошади, гунтера, коего владельцем и наездником, как пишут в беговых афишках, является сам Майкл. Имя животного, Сирень, помимо того, что оно даже банальнее, чем гулянка датских скаутов в шортах из спандекса, указывает нам на Полли Пол. Сирень – это крупная каурая кобыла, зеница Майклова ока. Вчера, о чем я уже сообщал с соответственной скрупулезностью, она стала выказывать симптомы чего-то безумно дурного. Конни Коновал объявил их пробирным клеймом Отравления Крестовником. Крестовник обыкновенный, жуткая штука, содержит некий разрушающий печень алкалоид; противоядие человеку неведомо. Как правило, лошади Керти Крестовника не едят, поскольку он горек, точно забытый поэт, однако Сирень последнюю неделю паслась в парке перед домом – могла слопать и не заметить. Вчера у нее шла, как у Шопена, кровь изо рта, она кружила на месте и с горестным видом припадала головою к стене, а это свидетельство Дисфункции Печени – столь же несомненное, как яйцевидность яйца. Конец. Неизлечима. Зачем лошадям печень, я и представить себе не могу. Ни разу не видел, чтобы хоть одна из них утешалась водочкой с тоником. Впрочем, не стоит забалтываться, мне еще много чего предстоит написать и наделать перед кроваткой. (Вот тебе на, да разве такого много бывает?) Согласно Конни Коновалу – настоящее имя Найджел Огден; довольно редкое, между прочим, сочетание желтого вельвета в обтяжечку и второй по аппетитности попки в Норфолке, – дисфункция печени есть гарантированный билет в одну сторону: в Лошадиный Элизиум. Найджи оставил Саймону с Майклом день на обдумывание того, что они станут делать с Сиренью, а завтра (т. е. уже сегодня) он вернется в компании гуманного душегуба: на случай, ежели усыпление бедняжки – каковое Конни Коновал откровенно рекомендует (о, как возбуждающе суровы, как исступленно жестоки, как волнующе бесчувственны эти сельские жители) – окажется предпочтительной Опцией Офры.

Вследствие этого, Душечка, вчерашний обед был исполнен уныния. Саймон, естественно, стоит за то, чтобы размозжить горемыке голову и поскорее сбыть ее какому-нибудь производителю клея. Купит небось баночку преображенной Сирени, чтобы подклеивать ею резиновые сапоги, скотина бездушная.

Я думал: «Ну же, Дэви, мой мальчик! Возложи свои руки. Что ж ты сидишь…» – и то же, готов поспорить, думали Ребекка с Патрицией. Но Энни смотрела на нас и в особенности на Дэви волчицей, и тот не стронулся с места. Если телепатия существует, мои визгливые мольбы должны были громом отдаваться в его миловидном маленьком внутреннем ухе. Впрочем, мерцание сих бархатистых очей и румянец нектариновых щечек что-то да предвещали, тут я был уверен. Даже и придумать нельзя более явственной, посланной небесами и благоухающей ангелами возможности испытать его силы, чем Битва за Печень Сирени, и Дэви, несомненно, это понимает. Майкл был очень тих, как и большую часть этой недели. Выглядит он, бедный олух, усталым. После полудня он до самого вечера запирается с Тедом Уоллисом, который, если правду сказать, измотал бы и самого Джека Расселла[198]. Тед безнадежен. Когда я вспоминаю славного поросенка, коего знал в шестидесятые и в начале семидесятых, а после взглядываю на покрытую коркой грязи чушку, в которую он теперь обратился, мне хочется плакать. Он никого не пускает в свой внутренний мир. Дешевая поза сварливого старого грифона достаточно плохо смотрится и у бездарных журналистов или тех бездельников, с которыми он теперь якшается, но когда ее принимает Тед, коему в давние дни досталась приличная порция того, что именуют талантом, зрелище получается душераздирающее. А попробуй поговорить с ним, попробуй взять да и вытащить беднягу из его персонального ада, и он этого не перенесет: как будто проявление искренних чувств есть бестактный, с точки зрения общества, промах, сравнимый с использованием слова «пардон» или манерой накрывать очко сортира вышитой салфеткой. Я хочу лишь одного – увидеть его в слезах. Упс, какие жестокие слова! Я имел в виду, что мне просто-напросто хочется услышать, хотя бы однажды, как он скажет: «Я знаю, Оливер. Все ужасно. Я лишился этого и страдаю, прости, что я стал таким желчным и злым. Внутренне я все тот же добродушный Гуляка Гиппо. Помоги мне». Неужели я жду слишком многого? Это преобразило бы его, я уверен. Но вход в душу Теда закрыт. Засовы задвинуты.

Помимо всего прочего, Тед и к Дэви относится далеко не приязненно. Не понимаю, почему Энни позволяет ему увиваться вокруг мальчика. Если что и способно разрушить чары, так это похмельный скептицизм Теда, его «меня-на-это-не-купишь».

Так или иначе, Тед сидел с худшим из его выражений – «какие вы скучные, детки» – на физиономии, Майкл сердито взирал с одного конца стола, Энни дергалась, как нервный кузнечик, на другом, а мы, все остальные, восседали меж ними в разнообразных состояниях наэлектризованной напряженности, – в итоге обедик получился мрачноватый. Я пораньше убрался в постель. Гретти Грудь отбивала свою безобразную барабанную дробь, я нуждался в таблетках и в сладостных сетях Санни Сна.

Пробуждение меня ожидало странное. Я решил поначалу, что Закария Зрение морочит меня. «Ну вот, – мысленно простонал я. – Сейчас начнется зуд в руках, потом сдавит горло, а там и здоровенный сердечный секач сокрушит меня раз и навсегда».

Я беспомощно взирал на видение. То было дьявольское дитя, вернее, двое дьявольских детей, ибо оно раздвоилось, образовав двойное изображение вроде тех, что использовались в фиглярских комедиях Тони Рандалла[199] для передачи состояния опьянения. В соответствии с той традицией вам полагается в этих случаях либо хвататься за голову и стенать: «Ой-ой-ой, слишком много мартини», либо булькать, икать и просить у бармена еще и еще, и все потому, что Дорис Дей[200] ни в какую вас не понимает.

Я-то, однако, пьян не был и пребывал, опять-таки, в уверенности – как, впрочем, и всегда, – что меня-то Дорис Дей понимает более чем. Никаких симптомов коронарных неприятностей, просто-напросто демоны-двойники.

Я покрепче зажмурился, потом снова открыл глаза. Все те же идентичные детки, чтоб их. Тот, что слева, отверз уста: